Михаил Ахманов - Ассирийские танки у врат Мемфиса

Я прощаюсь с прокуратором и трибуном. Несмотря на споры, расстаемся мы друзьями: они призывают милость Юпитера на мою голову, а я желаю, чтоб им улыбнулся Амон. Затем выхожу из дома Юлия Нерона, пересекаю преторий и сворачиваю к казарме, второй от святилища. Это длинное двухэтажное здание из обожженного кирпича, и в нем воплотилась страсть римлян к строгому порядку. На первом этаже – помещения нижних чинов, санблок и трапезная, на втором – комнаты офицеров, канцелярия, штаб, арсенал и склад амуниции. В солдатских спальнях топчаны, в каждой – сто, ровно на центурию, а в офицерских – кровати, ширина которых соответствует уставу: у трибунов – два локтя, у легата – три. Кроме того, имеются ванны и отдельные клозеты. Рядом с моим помещением – штабная комната: стол на двадцать персон, жесткие сиденья для трибунов, а для меня – кресло с набитой конским волосом подушкой. На спинке кресла – грозный орел, а выше, на стене – портрет цезаря. Цезарь изображен в гражданском, но вид у него бравый; сразу видно, настоящий вояка.

Взойдя по лестнице, я открываю штабную дверь и подмигиваю нашему работодателю. Цезарь хмуро глядит на меня – ему, похоже, не до шуток.

Офицеры встают. Все здесь – Хоремджет и Левкипп, Пианхи и Рени, Тутанхамон, Мерира и еще двое, из тех трех сотен беглецов, что добавились к нашему отряду. Время уже позднее, но они меня ждут.

Я киваю им и сажусь в кресло.

– Чезу дозволит спросить? – молвит Ахи, один из новичков.

– Теперь я не чезу, а легат, – сообщаю я. – Спрашивай, Ахи.

– Когда мы отбываем? И куда, мой командир?

– На Сицилию, в войско славного Помпея Кассия, где формируется Первый Египетский легион. Там примем присягу. О дне отправки сообщат дополнительно. Пока отдыхайте. Завтра выдадут денарии.

За столом оживленный гул. Хорошая новость! Мы в Цезарии вторые сутки, а другие египтяне – так нас здесь называют – сидят в крепости кто половину месяца, кто месяц, а кто и два. Содержание им положили денарий в десять дней, а на такие деньги не разгуляешься. Но вот явился славный чезу Хенеб-ка, принял команду над беглецами, и сразу все решилось. Амон видит, уважают Хенеб-ка в Цезарии!

– В гавани трирема крейсерского класса, – говорит Пианхи. – Мы поплывем на ней, семер?

– Вряд ли. Не рискнут римляне нас вывозить на своем военном судне.

– Почему? – Это уже Мерира.

– Политика, – объясняю я, – высокая политика! У цезаря договор с фараоном о невмешательстве в дела держав, коими им посчастливилось править. Та-Кем сражается, изнемогая в жестокой борьбе, а тут римляне вербуют дезертиров и преступников и везут их на своей триреме… Узнает кто, донесет, нехорошо получится!

– Не убежит от нас Сицилия, – замечает Левкипп.

Я согласно киваю.

– Есть еще вопросы? Нет? Тогда можете расходиться. Хоремджет, останься.

Он застывает около двери. Его лицо – сосуд скорби. Не нравится ему в этом городе, не нравятся казарма и спальня с отдельным клозетом, не нравятся порядки римлян, и даже их денарии не вдохновляют.

– Хоремджет, – говорю, – мне обещаны деньги за каждого воина, что пришел со мной. Сумма крупная, почти пять тысяч денариев. Тысячу я оставлю себе, остальное ты раздашь солдатам. Поровну.

– Слушаюсь, легат.

– Офицеров тоже не забудь.

– Да, мой командир.

– Ты чем-то недоволен, Хоремджет?

– Недовольство воину не подобает. Я лишь хочу спросить… – Его щека дергается. – Что слышно в Мемфисе? Что происходит на фронтах? Римляне тебе об этом говорили?

– Нет. Обсуждались вопросы финансового свойства. Но у меня есть ушебти, и я собираюсь послушать ночную станцию Мемфиса.

Мы идем в мою комнату, и я включаю аппарат. Новости плохие. Можно сказать, совсем отвратительные: Дамаск пал, ассиры прорвали фронт на Синайской дуге. Они уже в Дельте и с боями продвигаются к Мемфису.

Ночью мне снова привиделась Аснат. Или не Аснат то была, а Бенре-мут, о которой я думал вечером? Или другая Аснат, та, что из Темеху? Не знаю, не знаю… Сон мой был неотчетлив, лицо и фигуру женщины скрывал туман, и походила она как бы сразу на всех дочерей Та-Кем: стройная, с тонкой талией и пышными темными волосами. Ничего она мне не сказала в этот раз, лишь стояла с поднятыми к небу руками, и я понимал, что молится она за меня, и за тех, кто пришел со мной, и за тех беглецов, что отданы в мою команду. За нас возносила она молитвы, за покидающих отчий край в годину бедствий, и не держала за это ни зла, ни обид. Так провожает мужа жена, когда уходит он, спасаясь от пытки и темницы, так провожает сына мать, когда бежит он от неминуемой погибели… Провожает без слез, без упреков, без жалоб.

А вслед за ней явился мне князь Синухет, но был он теперь не мужем в зрелых годах, а старцем. Волосы его поредели, кожа поблекла, стан согнулся, сияние глаз угасло, губы сделались сухими, как на черепе мумии. И понял я, что повесть его жизни близится к концу.

«Вот отправился я в дорогу с посланцами владыки моего, и шли мы к великим финикийским городам, что стоят у моря Уадж-ур, а затем вдоль побережья в страну Син, а затем повернули к дельте Хапи, к Нижним Землям благословенного Та-Кем. Увидел я Реку, и возликовало мое сердце, увидел храмы, и вознес богам молитву, увидел поля с зелеными ростками, и деревья в цвету, и виноградники, и усталость меня покинула. Вдохнул я воздух родины и сказал: «О Амон! Нет краше земли твоей! Счастье почитать тебя, счастье жить на этих берегах и счастье уйти отсюда в Страну Запада!»

По Реке мы плыли на судне с тридцатью гребцами, и причалило судно у дворца фараона, светлого Гора, и господин мой Сенусерт, коего помнил я еще царевичем, вышел ко мне и позволил припасть к его стопам. А после обнял он меня и произнес: «Ты прибыл, Синухет, ты прибыл! Ты услышал мой зов! Да будешь ты награжден и возвеличен!»

И сделалось по сему. Вернул повелитель мои владения, и все в них было целым – и дом мой, и сады, и поля, и стада, и люди мои, хоть немногие из них помнили меня и знали, кто их князь и господин. И приумножил царь мои богатства, дал во владение многие земли и, призвав зодчих, повелел устроить мне усыпальницу, достойную князя и вельможи. И рука царя не скудела, и всякий день видел я улыбку на лице его. Воистину был я награжден и возвеличен!

Но в том ли радость? В том ли, что царь милостив к слуге своему, с которым некогда делил тяготы битв и походов?.. И, думая об этом, я повторял снова и снова: даже фараон не вечен и преходящи его милости, а Та-Кем, прекрасный мой Та-Кем, стоял, стоит и будет стоять. Будет стоять, пока не иссякли любовь и доблесть в сердцах его сыновей».

Утром в канцелярию притащили сундуки с серебром – четыре больших с солдатским жалованьем и один поменьше, где звенели мои денарии. Я отсчитал тысячу, ссыпал монеты в мешок и удалился в свои покои. Все утро за дверью слышался топот и перезвон серебра, а я сидел и разбирался с типовым контрактом, писанным на зубодробительной латыни. Контракт передали вместе с деньгами – для предварительного изучения и уточнения. Всем нам полагалось его подписать, но не сейчас, а на Сицилии, перед торжественной присягой цезарю. Деньги, однако, выдали немедля. К деньгам и финансовым обязательствам римляне относятся куда уважительней, чем к долгу перед страной, почитанию богов и прочим добродетелям. Virtus post nummos! [61]