Михаил Ахманов - Флибустьер

Бриг разворачивался параллельно берегу, и смысл маневра уже не был для Серова тайной за семью печатями. Учился он быстро, и опыт, накопленный за полгода, подсказывал, что до крепостного вала двести метров, а в нынешнем веке это прицельная дальность стрельбы. Хоть из пушки, хоть из мушкета… Под его ногами, на орудийной палубе, слышался скрип станин, проклятия бомбардиров и громкий голос Teггa, велевшего всем стволам бить по батарее испанцев.

– Синьор Росано! – рявкнул Брукс, и с квартердека донеслось:

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа! Господи, будь милостив к детям своим, пошли им удачу, смерть быструю, рану легкую, добычу богатую…

Хирург читал молитву громким гнусавым голосом, видимо подражая кому-то из святых отцов, которых знал в Венеции, Падуе или ином итальянском граде, может быть, даже в Риме, папской обители. Но в этот раз закончить ему не удалось – позиция для стрельбы была слишком подходящей.

– Левым бортом… огонь! – скомандовал капитан. Палуба «Ворона» дрогнула, и десять чугунных ядер обрушились на палисад.

Залп был смертоносным. Легкий бруствер, возведенный для защиты от индейских стрел, рухнул под ударом, в воздух взмыли обломки дерева и изувеченные тела, потом раздался оглушительный взрыв – должно быть, ядро угодило в бочонок с порохом. Две пушки слетели с разбитых станин, одна покосилась, а ту, что стояла ближе к воротам, выбросило за вал. На медных стволах орудий, на земляном валу и сбитых бревнах частокола валялись трупы, десяток или дюжина, и над ними курился сизый дымок. Грохот набата на мгновение прервался, будто звонарь был потрясен картиной разрушения, затем над Пуэнтедель-Оро снова поплыл тревожный звон.

Бриг разворачивался, отвернув к середине реки. Паруса на мгновение заполоскали, потом опять вздулись, поймав ветер. Внизу орал Сэмсон Тегг: «Левый борт – заряжай! Первый, второй и третий номера – картечью! Быстрее, висельники, ленивые свиньи!» На берегу, среди баркасов и лодок, и на валу, обращенном к реке, царило безлюдье, но в бойницах частокола сверкнули мушкетные выстрелы. Команда встретила их презрительным ревом – «Ворон», недосягаемый для пуль, был в четверти мили от крепости.

– Спустить шлюпки! – донеслось с квартердека.

– Дойч, на тали! [60]– распорядился боцман Стур. – Спускать с обоих бортов!

Одна за другой шлюпки плюхались в воду. Их на фрегате было четыре: три больших, на восемь весел каждая, и капитанский ялик. В лодках могли разместиться три четверти команды «Ворона».

Корабль снова двигался к берегу, тащил у бортов шлюпки. Слабый устойчивый ветер, дувший против течения, помогал маневрам. Джозеф Брукс и Пил спустились на шкафут; капитан всматривался в приближавшийся берег, помощник деловито проверял пистолеты. Правый борт «Ворона», ощетинившись жерлами пушек, глядел на крепостные валы.

– По воротам!.. Огонь!.. – рявкнул Брукс, и грохот залпа перекрыл набатный звон.

На этот раз, уже не опасаясь испанских пушек, фрегат подошел к берегу метров на сто пятьдесят. Ворота, разбитые ядрами, упали внутрь, и над ними просвистела картечь, уложив сгрудившихся в проходе солдат. Вопли умирающих и раненых смешались с криками, что слышались у леса. Там шла резня: Дети Каймана усердно трудились, кололи и рубили арагуанцев. Это было последним, что увидел Серов с палубы «Ворона»: пираты уже спускались в шлюпки, и Мортимер, ткнув его в спину, пробурчал:

– Шевели костылями, Эндрю! Наш день, клянусь Господом!

Отряд Галлахера, бывший в половинном составе, грузился в четырехвесельный ялик. Не успел Серов опомниться, как уже держался за рукоять весла и греб в компании с Хенком, Куком и Даннерманом под выкрики ирландца: «И раз, и два… Живее, крысы мокрозадые! Первому на стене – две доли! И раз, и два…»

Шлюпки расходились веером: ударная команда капитана – к проходу, разрезавшему вал, уже не загороженному воротами, группы Пила и Галлахера – к углам крепости, над которыми торчали невысокие башни. Гребли недолго, но за это время над головами десантников дважды прогудели ядра и свистнула картечь. Частокол рядом с башнями повалился, одна из башен тоже рухнула, другая накренилась. Судя по всему, форт был рассчитан лишь на отражение атак индейцев, а против орудийного огня ни ворота, ни бруствер устоять не могли. Да и сами испанцы тоже; вид полуголой орды, страшных лиц, искаженных яростью, внезапность нападения – все это внушало ужас. Но, вероятно, самым пугающим и грозным являлся стремительный натиск, с которым действовали корсары. Морская пехота более поздних времен могла бы позавидовать их боевому искусству.

Лодка ткнулась в заросший травой откос, и дюжина бойцов, не промедлив ни секунды, помчалась к валу. Взгляд Серова фиксировал на бегу картины, что возникали перед ним мгновенными вспышками: причал с десятком пирог, двумя баркасами и суденышком побольше, видимо шлюпом [61]; крутая насыпь в человеческий рост с вывернутым из земли и расщепленным частоколом; обломки башни, беспорядочная груда бревен и досок; солдаты в шлемах, с искаженными страхом лицами. Они метались в проломе с криками: «Las ladrones! Las ladrones!» [62]– и было заметно, что склонные к бегству трусы мешают храбрецам сражаться.

– Мушкеты! – скомандовал Галлахер. – Целься, псы помойные! Огонь!

Грянул залп, и несколько испанцев свалились, истекая кровью. Корсары, бросив ружья, ринулись в пролом. Низкая насыпь не была серьезным препятствием, и ее одолели за три секунды; бежавший первым Страх Божий рубанул одного солдата тесаком и разрядил пистолет в другого. Алан и Брюс Кук сцепились с противниками посмелее, Галлахер сбил испанца с ног обухом топора, но Даннерману, голландцу из Харлингена, не повезло – ему всадили шпагу между ребер. Он был не молод и не так поворотлив, как в былые годы, и, похоже, наскочил на опытного фехтовальщика, сержанта или младшего офицера. Этот воин не колебался, бежать или биться насмерть; его бородатое лицо казалось мрачным, но спокойным, и клинок не дрожал в сильной руке.

Прикончив голландца одним ударом, он шагнул к Серову. Его глаза горели темным огнем, губы чуть раздвинулись, и белая полоска зубов сверкнула в черной бороде. Стремительный выпад, звон клинков, и Серов внезапно понял, что эти глаза и эта ухмылка могут стать последним, что он увидит в жизни. Когда-нибудь это должно было случиться, мелькнуло в голове; рано ли, поздно, но наткнешься на мастера. Следующей была мысль о Шейле и о том, что Петру Алексеевичу, наверно, придется обойтись без него, и в Полтавской битве, и при Гангуте. Противник легкими ударами шпаги прощупывал его оборону, но в этих касаниях ощущались опыт и мощь. А также уверенность, которой сам Серов не испытывал.

Его рефлексы были лучше, чем у этого испанца. Со своей цирковой выучкой он мог прыгнуть дальше, присесть быстрее, удержать равновесие на пальцах одной ноги; кроме того, он владел приемами рукопашного боя. Но синеватая полоска стали сравняла с ним врага; тот не умел крутить сальто-мортале или ходить по канату, но знал, куда и как ее воткнуть. Это знание являлось той важной прибавкой к урокам Росано, которую Серов лишь начал осваивать, и только достойный противник мог бы ускорить этот процесс. Схватка, в которой он победит, соединив прежнее и новое свое искусство…