Александр Воронков - На орловском направлении. Отыгрыш

2 октября 1941 года,

близ Дмитровска

В январе тридцать третьего Клаусу Весселю исполнилось четырнадцать лет. Отец подарил ему набор слесарных инструментов, а старший брат Хельмут — записную книжку в кожаном переплете. Один мечтал видеть Клауса хорошим автомехаником, таким же, как дядя Вилли, — он-то никогда не сидел без куска хлеба, не то что простой работяга! Другой почему-то видел в нескладном рыжеватом подростке, который до сих пор донашивал за ним одежду, а за столом норовил урвать кусок повкуснее, ни много ни мало — нового Шиллера. В будущем, конечно. А в настоящем Клаусу предстояло много и усердно учиться, да так, чтобы не разочаровать ни отца, ни брата. Дядя Вилли тоже племянником был доволен, ставил в пример сыну, толстому Готфриду, и не бранился, когда Клаус отвлекался от работы, чтобы черкнуть строчку-другую в записную книжку. Ту самую, в коричневом кожаном переплете, — он постоянно носил её с собой. На первой странице, потратив целых два вечера, каллиграфически вывел черной тушью слова: «Sturm und Drang» [3] «Буря и натиск» , а ниже — стихотворное посвящение великому штюрмеру.

В это время по улицам маршировали парни из Sturmabteilung и звучала «Die Fahne hoch», написанная легендарным человеком, носившим ту же фамилию, что и Клаус. Толстый Готфрид надел коричневую форму — и Клаус вдруг понял, что кузен никакой не толстый, а просто атлетически сложенный. И принялся тайно, но отчаянно завидовать. И трудиться в автомастерской за двоих.

Под натиском новых впечатлений незнаменитый и пока ни к чему великому не причастный Вессель, как умел, начертал карандашом на форзаце своей записной книжки Войну в образе прекрасной юной женщины. По замыслу она воздетым мечом должна была указывать нации путь ввысь, к свободе и процветанию. Но рисовальщику Клаусу было далеко до Клауса-стихотворца, и Война получилась похожей не столько на истинную арийку Лоттхен — дочь дантиста, сколько на кривую Луизу из бакалейной лавки. Да и меч, совестно признаться, больше напоминал зубило, а нация — полудюжину человекоподобных чурбачков. Они тянули вверх корявые ветки, будто норовя зацепиться за край мантии девы. Мантия вышла, пожалуй, лучше всего, складка к складке… Только глупцы и трусы видят в войне хаос, на самом же деле она — порядок.

Клаус написал об этом целый цикл из пяти стихотворений — как раз к очередной встрече с собратьями по перу. Они без затей именовали себя «богемой», собирались в одном замечательном погребке, и Вессель сразу стал в этом кружке кем-то вроде вождя… о, это горделивое, величественное слово — «фюрер»! Но в этот раз Клаусу восторженно внимал только верный малыш Кляйн, прочие задумчиво хлебали пиво, а насмешник Краузе (вполне вероятно, наполовину еврей) нацарапал на клочке бумаги весьма обидную эпиграмму. Должно быть, такая серьёзная тема требовала шнапса, но дядя Вилли крепких напитков сам не пил и своим работникам не позволял. Не поглядел бы, что племянник, мигом выставил за ворота. Терять место было жаль. А богема… на то она и богема. Вроде бы, у французов это слово как-то связано с цыганами… бр-р-р! Клаус до сих пор нервически передергивал плечами, воображая, куда его мог бы привести этот путь. И написал стихотворение «Покаяние», в котором в символической форме рассказал о том, как мудрая судьба в лице то ли дяди Вилли, то ли великого фюрера предотвратила его падение в пропасть с предательски осыпающейся горной тропинки и указала надёжную, твердую дорогу.

Дорогу, которая привела не куда-нибудь, а в ту самую богемную Францию. И начало лета близ Бордо, как вдруг выяснилось, было ничем не хуже, чем близ Файхингена. И война оказалась похожа пусть не на красавицу Лоттхен, но и не на анархичную старуху из страшных сказок, которая жутко хохочет и не глядя размахивает косой. Нет, она походила на бакалейщицу Луизу, у которой все посчитано и твердой рукой занесено в гроссбух, а то, чему только предстоит случиться, старательно спланировано и нацелено на строго определенный результат. Непоэтично, но… движение нации к величию и процветанию не может подчиняться романтическим порывам.

Все шло так, как надо. Гулкие щелчки пуль по броне были подобны ударам капель дождя в перевернутое ведро. Взрывы… что-то отдалённо похожее Клаус переживал в детстве, когда здоровяк-сосед, подкравшись со спины, со всего маху бил его по ушам… да если бы только бил! ещё и в воздух приподнимал, и тряс… В глазах темнеет, мир ходит ходуном, больно и противно до тошноты! Но все это не может длиться бесконечно. Тогда заканчивалось, закончится и теперь. Раньше у юного Весселя было только собственное терпение, сейчас — ещё и броня верного панцера. Клаус знал, что он не трус. Настоящий ариец всегда преодолевает страх. Французы… ну что ж, французы сопротивлялись ровно столько, сколько нужно было, чтобы заслужить уважение и не обесценить победу германского оружия. По крайней мере, Клаусу с его места механика-водителя виделось именно так.

И кто рискнет сказать, что увиделось неправильно? Ведь сумел же он разглядеть и учуять, что Франция красива и благоуханна, как праздничный пирог, а француженки подобны восседающим на облаках из крема куколкам-богиням. Здесь замечательно мягкая, теплая, как свежевыпеченный бисквит, земля. И сердца, размягченные богемной жизнью. Мягкость — не порок. Для побежденного. А победитель имеет право быть милостивым.

Странно, что Хельмут до сих пор этого не понимает — и впервые не одобрил стихи Клауса. Должно быть, воображение нарисовало старшему брату смуглую цыганистую девицу с вульгарными манерами. На самом же деле Жозефина по-арийски белокура и светлоглаза. И похожа на осторожную, деликатную лисичку — и в жизни, и в стихах своего германского «cher ami». А Хельмут… он максималист. И, как оказалось на поверку, куда больший романтик, чем Клаус. Здоровье не позволило пойти в люфтваффе — подался в авиамеханики. А уж женится точно на истинной арийке, пусть даже она похожа будет на бакалейщицу Луизу. Но ведь это и неплохо, а?

За кузена и вовсе волноваться не приходится: дядя Вилли с гордостью написал, что Готфрид служит в дивизии «Мертвая голова» и уже получил первое офицерское звание. Первое офицерское — звучит завораживающе. К счастью, Клаус не завистлив. Он надеется, что после победы Великой Германии каждый получит то, чего пожелает… в соответствии с вкладом в дело Нации, конечно. И Хельмут сможет заняться изобретательством, не отвлекаясь на всякие пустяки. А Готфрид и дядя Вилли переберутся в собственное поместье, куда-нибудь поближе к югу, дядюшкин ревматизм требует иного климата.

Так думалось и мечталось совсем ещё недавно. А в последнем письме, датированном тринадцатым августа, но полученном лишь позавчера, дядя сокрушался: дивизию кузена перебросили на север России… кто знает, как это скажется на последующем благосостоянии семьи!