Алексей Ракитин - Уральский Монстр

Сейчас, когда стенограммы многих партийных совещаний, конференций и пленумов перестали быть тайной, мы знаем, что бывший сормовский рабочий и «защитник эксплуатируемых классов» Иван Кабаков принадлежал к наиболее оголтелому и беспощадному крылу ЦК ВКП(б), требовавшему максимального ограничения свобод рабочих и крестьян. Крыло этих наиболее ретивых строителей коммунизма в отдельно взятой стране возглавляли крупнейшие партийные функционеры Эйхе и Варейкис, и хотя в партийной номенклатурной иерархии уровень Кабакова был несколько пониже упомянутых товарищей, голос его звучал весьма звонко и напористо. Иван Дмитриевич требовал не выпускать ссыльнопоселенцев из мест их размещения после окончания срока ссылки, настаивал на необходимости ограничения свободы перемещения крестьян-единоличников, не вступивших в колхозы, более того, Кабаков оказался в числе тех, кто ратовал за принудительное «прикрепление» крестьян к колхозам, в том числе и посредством невыдачи им паспортов. Впоследствии все эти перегибы колхозного строительства с лёгкой руки Н. С. Хрущева стали связывать с именем Сталина, и определённая логика в этом есть, поскольку никакие серьёзные решения по вопросам государственного и экономического строительства без санкции Сталина не принимались, но это лишь полуправда. Правда же заключается в том, что инициаторами введения в советских колхозах крепостного права являлись очень многие видные коммунистические функционеры, а вовсе не Сталин единолично.

Чтобы яснее представить экономические реалии, в которых оказался уральский регион в 1930-х гг. – а это важно для восприятия последующего повествования, – следует сделать небольшое отступление. Оно тем более необходимо, что далее по тексту нам не раз и не два придётся касаться всевозможных бытовых нюансов, связанных с укладом жизни рядовых свердловчан. Без понимания экономических условий и бытовых реалий тогдашнего времени некоторые аспекты повествования могут оказаться попросту непонятны современному читателю.

Начиная с 1927 г. население Советского Союза с каждым годом всё туже затягивало пояса и, казалось, конца и края этому процессу не будет. Причиной неотвратимого погружения в нищету абсолютного большинства населения явился курс на сверхбыструю индустриализацию, взятый сталинским Политбюро, и сопутствующие этому процессу перегибы, прежде всего, огромный экспорт зерна за границу, превышавший экономические возможности не восстановившегося после Гражданской войны сельского хозяйства. В следующем 1928 г. в стране начался голод и стихийный переход регионов на снабжение по карточкам. Политбюро ЦК ВКП(б), руководствуясь принципом «не можешь остановить процесс – возглавь его!», разрешило в декабре 1928 г. в качестве «эксперимента» ввести продовольственное снабжение по карточкам в Ленинграде, а уже 14 февраля 1929 г. эта практика была распространена на весь Советский Союз в директивном порядке. Страна погружалась в голод безостановочно и неотвратимо и для того, чтобы избежать острейшего дефицита продуктов, необходимо было системно пересмотреть подход к сверхиндустриализации. Рассчитывать на это не приходилось, экспорт зерновых только рос – в 1930 г. было вывезено 4,8 млн. тонн, в 1931 – 5,2 млн. тонн. А потому неудивительно, что неурожайные 1932 и 1933 гг. привели к чудовищному голоду, вошедшему в историю страны под названием Голодомор.

В условиях глобальной нехватки продуктов питания ощутимо проявилось падение покупательной способности рубля и исчезновение из оборота серебряной монеты. В июле 1930 г. серебряные монеты повсеместно пропали даже в Москве. Неудивительно, что в январе 1932 г. Политбюро приняло решение отказаться от их чеканки. Но монеты – это лишь грозный символ экономического коллапса, в конце концов, люди едят не драгоценные металлы, а мясо, хлеб и молочные продукты. А с продуктами становилось хуже с каждой неделей. В 1929 г. хлеб и молочные продукты распределялись по карточкам, а в июле 1930 г. пришлось законодательно вводить нормированное потребления мяса. Большевики подошли к решению проблемы с воистину иезуитским формализмом и в присущей им казуистической манере.

В стране вводились 4 нормы потребления – одна «особая» и три номерных (первая, вторая и третья). «Особая» норма, цинично назначенная рабочим Москвы, Ленинграда, шахтёрам, рабочим горячих и металлургических цехов, предполагала получение в столовой 200 гр. мяса в течение 20-22 дней в месяц (эти дни назывались «мясными»). Служащие тех же производств получали половину от нормы рабочих, то есть по 100 гр. в «мясной» день. «Первая» категория, в которую попадали и рабочие Свердловска, предусматривала получение 150 гр. мяса в течение 15 дней в месяц. Как видим, уменьшалась как мясная норма, так и время, в течение которого она обеспечивалась. Служащие, снабжавшиеся по «первой» категории, получали 75 гр. мяса в «мясной» день, но для них число этих дней было сокращено до 10. «Вторая» и «третья» категории нас сейчас не интересуют, поскольку они были ещё ниже.

Понятно, что люди не получали нелепые граммы в столовой – они собирали талоны и меняли их на какие-то более-менее заметные порции. В последующие годы мясные нормы уменьшались, а кроме того, во многих местах мясо частенько заменялось рыбопродуктами. Необходимо отметить, что подавляющая часть централизованно распределявшихся продуктов – половина и более – потреблялась двумя основными промышленными и политическими центрами СССР: Москвой и Ленинградом. Остальные промышленные центры снабжались по остаточному принципу. Цинизм установленной большевиками системы продуктового распределения заключался не в том даже, что нормы были смехотворны, а в том, что питание распределялось среди сравнительно небольшого слоя населения. Мясные карточки получали не более 14 млн. жителей Советского Союза. Их были лишены крестьяне и так называемые «лишенцы», к которым относились 12 категорий населения, не получивших от советской власти избирательного права (священнослужители, дореволюционные чиновники, военнослужащие, полицейские и т.п., а также члены их семей).