Александр Осин - Государь поневоле

Софья поначалу, когда обвиняли Толстого, нахмурилась, но потом уловила мысль валить всё на Таратуя. Возможность убрать популярного главу московских смутьянов и продвинуть на его место своего человека была умело подсунута ей Ромодановским. Хованский же, наоборот, стоял поодаль набычившись, будто чего-то ожидая.

Как только князь Ромодановский закончил говорить, от соборной площади послышались выстрелы барабаны и пушечная пальба. Вбежавший подьячий возвестил, что в Кремль опять вошли стрельцы и требуют выдать им Зотова головой. Послали думных дьяков Украинцева и Шакловитого объявить стрельцам вину Хованского. Но те не утихомирились и потребовали подтверждения от царей.

И Царица, и Софья не хотели выходить на крыльцо перед простолюдинами. Просили теперь Патриарха и больших бояр усовестить смутьянов. Но и это не помогло. На площади кричали, что цари погибли и сейчас бояре неправды будут вершить. Обещались, если не покажут им государей, то силой войдут в палату и всех бояр порежут.

По думе прокатился вздох страха. Один лишь Таратуй стоял подбоченясь, ожидая, когда цари его попросят усмирить стрелецкое войско, и он продиктует свои условия. Позволить такое ему я не мог. Учителя Таратуй спасать не будет.

Испугав всех, я сам встал и, не говоря ни слова, пошёл к выходу на красное крыльцо. Попытавшийся было меня перехватить Борис Голицын, встретил мой яростный взгляд и отступил. За мной потянулись Иван, царица и все остальные.

Через широко распахнутые двери я вышел к толпе. Остановился у начала золотой лестницы, ровно там, где стоял 15 мая и смотрел на расправу над верными мне людьми. Под крыльцом прокатилась волна удивления. Из-за высоких перил меня было едва видно, поэтому я поискал глазами, на что бы встать. Выручил Борис Голицын, отобравший по пути у стременных барабан и подсунув мне под ноги. Взобрался и окинул площадь. Людское море бурлило внизу, казалось, что раскинь руки и можно взлететь над ним. Немного растерялся: что говорить, зачем говорить, как они меня будут слушать? Я ведь никогда не выступал перед большой аудиторией. Но отступать было некуда, если сдадим Учителя, то Хованский и Милославские поймут, что могут делать с нами что угодно. Вздохнул поглубже и громко, стараясь не дать петуха, выкрикнул:

— Стрельцы!

Площадь вздохнула.

— Люди московские!

Опять шевеление людского моря. Я, как в день венчания на царство, почувствовал внимание тысяч глаз.

— Вы опора царства Русского. Вы верно служили моему отцу и брату. За многие заслуги ваши столб стоит на Красной площади. Почто вы сейчас пришли без чести к государям? Разве позволено приходить так, незваным в Кремль, да бесстыдством отвечать большим людям, вышедшим к вам с милостью и царской вестью? Кто вам сказал, что государи угорели в пожаре? Вот я. Вот брат мой старший и любимый Иван, — я указал на ставшего рядом со мной царя. — Разве есть в чем вина наша? Разве не дали мы вам серебра на прокорм? Что вы смуту починаете и Москву волнуете? Кто из вас ответит?

Уф! Успокоились немного, слушают.

— Кто говорить будет от вас? Кто в думу пойдёт?

Толпа заволновалась. Послышались крики: "Хованский! Пусть князь Хованский будет!"

— Хованский? Таратуй? Чем мил вам этот боярин? Тем, что мутит и супротив святой церкви поднимает верных слуг государевых? Тем, что желает выйти в новые цари и на жизнь государей помышляет?

Опять шум внизу. "Кто замышляет? Хованский всегда за стрельцов!" Но как-то неуверенно.

— А ведомо ли вам, слуги наши верные, что пожар ночной во дворце царском Ивашка Хованский и устроил? По его наущению пришли тати и разбили подарок мне даренный. Да масло светильное разлили и запалили. Нашли мы вора, и сознался он. Покаялся перед государями и показал на Таратуя!

Стрельцы гомонили! Обвинение было серьёзное и сказано хоть и мальчишкой, но государем. Никто не желал защищать Хованского. Я обернулся и увидел, что Майор зря время не терял, собрал стрельцов из караула, да схватил Таратуя, его сына Андрея и боярина Ивана Толстого. Купаясь во внимании толпы, решил добить:

— Нашли в пожарище мы огниво хитрое, что было Ивашке дарено! Он умышлял на убийство государей, и матушки царицы. Он хотел смерти невинной сестре моей царевне Наталье и всем другим царевнам. Промыслом божьим да трудом стрельцов стременного полка спасли мы большой дворец, а от моего терема только пепел да угли остались! Берите Ивашку Хованского, и коли вы слуги верные государям московским, то и сделайте с ним по совести!

Теперь с последними моими словами, Голицын перевалил пленников через перила и сбросил вниз. Раздался лязг железа и крики казнимых. Через минуту всё было кончено, а тела подняли на копьях перед толпой. Я опять повернулся к стрельцам. "Ну, что кровь есть, зрелище было, теперь надобно хлебца отвалить толпе. И, как говорил Ильич в анекдоте, теперь товаищи дискотека!"

— Стрельцы! Люд московский! За службу Вашу над ворами Хованскими, и во спасение чудесное сестры моей и всего семейства царского велю выставить вам у Москвы-реки сорок бочек вина из погребов кремлёвских! Пейте и радуйтесь!

Стрелецкое море отхлынуло от крыльца. Я спрыгнул с барабана на террасу. Преклонил колени перед патриархом, буркнув: "Благослови, владыко". Тот меня перекрестил и дал поцеловать крест. Я встал и осмотрелся. Стоявшие на крыльце застыли, не решаясь первыми куда-то идти. И Софья, и матушка смотрели на меня как-то удивленно и с некоторым страхом. Не ожидали от паренька таких выкрутасов. Майор, наоборот, был доволен. Красное лицо его выражало крайнюю степень одобрения, ну как мне это представлялось тогда. Лишь один ненавидящий взгляд я ощутил на своей спине — взгляд старого Ивана Михайловича Милославского. Оглядев ещё раз площадь, я вошёл в Грановитую палату.

Оказалось, что за время речи я промок от пота. Осознание того, что я сейчас отправил на смерть троих человек, никак не повлияло на мою совесть. Какая-то непонятная отстраненность, как будто разменял пешки на позицию. Вспомнил, как было предыдущий раз на этом крыльце, и удивился самому себе. И это я три недели назад пытался объяснить ребенку, что убивать плохо? А знаю ли я сам себя, чтобы читать нотации царю? Ведь никакого сожаления, а только удовлетворение от мести испытал. Наверное, главное было не смотреть в глаза казнимым. Хм. Так оказалось просто убить, убить одним языком. Рук не марал, всё сделали другие. Да и душу не чувствовал испачканной.

Так я думал, сидя на троне. Бояре Василий Васильевич Голицын и Тихон Матвеевич Стрешнев взяли на себя труд завершения "думской сессии". Зотова оправдали и обласкали. Имение Хованских забрали в казну. За Толстых вступилась Софья и, несмотря на давление царицы, сумела отстоять своих троюродных братьев — только Михаил Андреевич Толстой погиб.