Александр Осин - Государь поневоле

Когда темнота стала рассеиваться, я увидел "кино". Стоял я посреди комнаты в старорусском, по-моему, допетровском стиле перед рослой миловидной женщиной лет 30-ти. Через небольшие разноцветные окна свет проникал слабо, и создавалось ощущение ранних сумерек. Кругом стен обитых материей с золотыми узорами стояли так же нарядно украшенные лавки. В углу зеленела разводами под мрамор печь. У ног стоявшей передо мной "боярыни" пристроился "лилипут-горбун". Изображение было настолько ярким и объемным, что я поначалу даже попытался зажмуриться. Не получилось. Глаза отказывались мне повиноваться.

— Надлежит тебе, Петруша, слушаться впредь дьяка Никиту и учить писание, да и жития угодников святых с прилежанием.

— Хорошо матушка. — "Это сказал я?"

"Кто ты? Бес?" — вопрос возник в голове сам. "Здравствуй шизофрения. Это я уже сам себе вопросы задаю". "Аз не сихврения есмь. Аз есмь царь!" "Ну, привет, царь". Чувствую смятение. Не могу понять толи оно мое, толи того, кто во мне (или это я в нем). "Пошто ричешь привет. Что сие значит?". Окружающие, похоже, никак не отреагировали на мой диалог с самим собой. "Ну что ж поговорим с собой, благо вроде это не слышно окружающим". "Странные словеси ты молвишь, бес!".

— Сын мой, Петруша, слышишь ли ты меня? — Женщина поднялась. — Никита, Борис, несите его в покои! Иль не видите дурно государю!

Картинка перед глазами покачнулась. Стал виден расписной потолок, а спиной я ощутил, как чьи-то руки подхватывают меня и несут. Мой внутренний визави вроде как отключился. Во всяком случае, я не слышал его вопросов. Внешняя картинка помутнела и опять пришла темнота.

Когда очнулся — я лежал на чем-то мягком, похоже на кровати. Надо мной склонился бородач с умными глазами.

— Государь! Пётр Алексеевич? Слышишь ли меня? Это я Никита. Учитель твой.

Я почувствовал свое тело, попробовал пошевелить рукой, ногой. Ощущения были не очень знакомые. Мне показалось, что я легче.

— Пить. — Попросил я.

Бородач исчез из поля зрения. Появилась какая-то бабка.

— Сядь государь. Вот возьми, испей квасу.

Передо мной появился ковш. Я приподнялся, жадно отпил несколько больших глотков и откинулся обратно на подушки.

"Потолок. Расписан под листву и цветы. Стены обшиты материей, нет скорее кожей, и тоже расписаны серебром и золотом. Картинки как на иконах" — я скосил глаза. — "украшены ещё и коврами. Ковры вроде как натуральные персидские. Богато. Стоп. Меня называли Петром Алексеевичем? Царем? Я только одного такого знаю. Неужели этот проект реально удался?" Внутри меня шевельнулся настоящий хозяин тела. Я закрыл глаза и сосредоточился. Вдруг мысленно увидел его как сгусток света, какого-то розовато-голубого, частью зеленого, частью бордового. "Хм. Наверное, он меня так же видит. А почему молчит?" Я решился мысленно позвать его "Эй, Пётр, ты слышишь меня". "Да, бес" Я ощутил его страх. Мальчик молился. Каялся в каких-то своих детских грехах, просил простить его. Он наверняка думал, что уже умер. "Ты заберешь мою душу?". Это был крик. Внутренний крик, который содержал и мольбу, и надежу, что такого не случится. Мне стало безумно жалко его. На мгновение показалось, что на месте Петра мой сын Андрей, и я попытался внутренне улыбнуться и приободрить его. "Не бойся малыш. Я не бес. И душу я твою не буду забирать. Я просто убегал и спрятался в тебе". И я представил, как будто приглаживаю вихры моего Андрейки. Действие это спонтанное и скорее всего неумелое помогло успокоить ребенка. Свет от Петра стал зелено-золотистым. А я почувствовал себя так, как будто мой сын прижимается ко мне, ища поддержки. Мальчик видно тосковал по отцовской ласке. "Спасибо. Ты, наверное, ангел". "Нет, я и не ангел, всё сложнее Петруша, я расскажу тебе как-нибудь потом". "Ты не уйдешь?". "Не знаю". "От кого ты убегал?". "От плохих людей". "Татей? Воров?". "Не знаю, просто они хотели меня убить". "Вороги? Татары?". "Может быть". "Ты почему мне не позволяешь встать?" "Я? Просто хочу полежать. А ты не можешь двигаться без меня?" "Не могу".

"Кто меня принес?" Я мысленно представил бородача, что наклонялся надо мной. "То Никитка Зотов". "А та милая женщина". "Матушка то моя была, царица Наталья Кирилловна". Ну вот пожалуй и приплыли — это действительно Пётр Первый. Дворец, наверное, Преображенское. "Ты где? Как звать, то тебя?" — услышал я внутренний зов Петра. "Здесь, я здесь. Зови меня просто дядя Дима" — и вдруг я осознал, как надо закрыться от Петра и как следить за ним. Это было не знание, почему так происходит, а скорее просто понимание, как и что, надо делать. Я почувствовал себя полностью восстановившимся и готовым управлять доставшимся мне телом. Странно, а Михалыч говорил, что я просто посмотрю кино. Про управление он ничего не говорил. Я обратился опять к Петру: "Ну что, царь, мы готовы действовать? Давай, я попробую ходить, а ты подсказывай мне". "Давай" — робко согласился тот.

Я поднялся. Немного было не привычно. Посмотрел на свои руки. Обычные руки пацана лет десяти-двенадцати. Грязь под ногтями. Оглянулся в поисках зеркала. "Сие грех" одернул меня Пётр. Стал осматривать себя дальше. Тело было худым, с непропорционально длинными руками и ногами. На голове пышная копна волос, а я в прошлой жизни привык к лысине. Одет царь был в какой-то красный кафтан поверх грязно-белой нательной рубахи. На ногах сапоги из мягкой кожи тоже красного цвета. Широкие штаны были для меня непривычно свободны. "Дык, я тут действительно, ещё малец" — резюмировал я, оглядев исподнее.

Поднял я тогда взгляд и смутился, заметив в горнице несколько человек, ожидавших моего пробуждения на лавках у входа. Мужи все были бородаты и шубоносны. Две пожилых женщины, в одеждах "а-ля-рюс" сидели ближе всех. Увидев, что я поднялся, народ оживился. Правда, я поймал несколько недоуменных взглядов — видно не понравился им мой самоосмотр. Давешняя бабка, подававшая мне квас, вскочила.

— Очнулся, соколик наш. Господь помиловал.

— Э..("Родионовна", "Арина?", "Нет, Матрена") Родионовна, матушке скажи, что поправился я. Пойду во двор, душно тут.

— Куда ж во двор батюшка? Без стольников и дядек? Не вместно то государю в Кремле без дворовых людей казаться!

— Государь, — пожилой боярин вышел на первый план — Как кравчий твой князь Борис Алексеевич придет, ужо тогда и погуляешь. Покудова не велено тебя пущать из покоев.

"Понятно. Домашний арест. Блин! Так я в Кремле, а не в Преображенском! Какой сейчас день и год на дворе интересно". "Семь тысяч сто девяностый, мая первый день сегодня будет". "Ни о чем мне это не говорит. Царь Фёдор когда умер?" "То четвертаго дни было". "Бунт был?". "Какой бунт?" встрепенулся Пётр. "Понятно. Эх, знать бы, когда он будет, было бы легче". Я шагал по горнице от окна к кровати и обратно, провожаемый укоризненными взглядами. Видно такое беспокойное поведение не вместно было здесь для царя. "У Толстого там случаем дат не было. Вспомнить бы". Внезапно я стал вспоминать текст романа практически дословно, как будто снова начал читать. Причем читать я начал медленно с трудом разбирая незнакомые (НЕЗНАКОМЫЕ?) буквы. Голова слегка закружилась, и я плюхнулся обратно на перину. Тихий гомон бояр у двери не остановил меня от попытки задать вопрос своему носителю. "Блин! Пётр, ты, что в моей памяти читаешь?". "Дядь Дим, я не нарочно это. Просто само стало видно. Только вот буквицы непонятны и написано как не по-русски". "По-русски, Петя, по-русски. Просто я ведь из времени ещё не наступившего к тебе свалился. Эх, как бы тебе объяснить?" Я постарался представить себе время как реку. Обозначил, что Пётр как бы на берегу выше, а я ниже по течению и что я против течения приплыл к нему. Получилось коряво. "Понятно, Пётр?". "Немного, дядь Дим. А ты можешь сказать мне мою судьбу?" "Нет, Петя, теперь не могу". "Почему?". Я почувствовал обиду в его вопросе. "Никто не может знать точно свою судьбу. Само мое появление уже может поменять многое в твоём будущем". Я давно догадался, что люди в остальных "саркофагах" в бункере такие же попаданцы как я — осталось только понять: в кого и "когда" они вселились. Была надежда, что в этом времени я не один. "Думаю, Петя, всё теперь пойдет немного по-другому". "Скоро ли я умру?" "Вот тебе интересно сразу день смерти узнать. Я же говорю, что теперь сказать нельзя. Может, как и тогда до старости доживешь, а может, и убьют раньше". "Меня убить не можно. Меня все бояре государем кликнули!". "Ты-то государь, да Иван старше тебя будет, и сестрица Софья власти хочет". "Також надобно матушке сказать, да Софью в темницу бросить, коли бунт она затеяла". "Уф. Петя, мне трудно сейчас всё сразу тебе объяснить. Давай постараемся ничего не менять. Коли ты и так выживешь, то и почто тревожится? Скажем сейчас царице, а там, глядишь, и всё по-другому повернется". Пётр опять зажался. В его цвете появились красноватые нотки. Пришлось прибегнуть к старому методу и успокоить его. Даже не пришлось представлять на его месте сына — мне уже самого этого мальчика было жалко. После этого стало жалко и себя. Нахлынула тоска по родным, оставленным где-то там, в неведомом прошедшем далеке.