Макс Мах - Командарм

«Что же ты крутишь, Жорж? О чем молчишь?»

Третью папку Кравцов открывал в полном раздражении и едва ли не с досадой. Во рту стало горько, словно дыма паровозного наглотался. Начало подергиваться левое веко, чего с ним не случалось уже с весны. Но все же через силу, через «не хочу» развязал бязевые – «как от подштанников, право слово» – тесемки, раскрыл. Папка оказалась анонимной: без надписей, даже не пронумерована, а внутри лежала всего лишь рукопись. Пачка разномастных листов, исписанных ровным, но как бы бегущим, торопящимся куда-то почерком. Где-то карандаш, где-то перо. Помарки, исправления, пометки на полях. « Военная и боевая работа социалистов-революционеров в 1917–1918 гг. » [16] Книга Семенова вышла в Берлине в 1922 году. .

«Ну-ну!»

Рукопись предварялась чем-то вроде письма. Адресат указан не был, как не проставлена и дата. Черновик, одним словом.

«Черновик…»

«…разочарование в деятельности эсеров», «я пришел к мысли о необходимости открыть темные страницы прошлого п.с.-р.», «…эсеры представляют собой реальную силу, могущую сыграть роковую роль при свержении Советской власти …»

«Что за бред?» – но вывод напрашивался сам собой, даже если бы автор письма все так и не прописал:

«… нужно их разоблачить и раскрыть истинное лицо перед судом революционных трудящихся ».

О как! И тогда повеяло на Кравцова такой тоской, что запер он по-быстрому папочки со своим смертным приговором в несгораемый шкаф, привел в порядок ящики у стены, сунул бутылку со спиртом в карман шинели и пошел домой.

В эту ночь они напились. Само как-то получилось. То есть у Кравцова даже после поверхностного ознакомления с документами из снарядного ящика «крыша ехала» по всем правилам. А тут еще огонь в очаге потрескивает, распространяя порывами – словно дышит – тепло и запах разогретой смолы. Каша с мясом. И разговор «по душам» с любимой женщиной, когда нежданно-негаданно начинаешь рассказывать вещи, о которых никогда, ни при одном человеке даже не упоминал. Нет, ничего секретного. Напротив, все свое, насквозь личное, и именно поэтому запретное для оглашения. Но и Рашель тоже поддалась магии момента, открылась вдруг, как редко кто раскрывался когда-нибудь перед Кравцовым.

Она говорила… Он говорил.

Ночь плыла за окном большой черной птицей, и спирт уходил влет без заметного воздействия, но зато потом, позже, когда отбушевала внезапно обрушившаяся на них прямо посередине разговора страсть, беспамятство накрыло их своим пологом и не отпускало до позднего утра. Так что на занятия в тот день они оба опоздали.

Персоналии

Богданов, Александр Александрович( Малиновский; 1873–1928) – врач, экономист, философ, революционер, учёный-естествоиспытатель. Член РСДРП в 1896–1909, большевик, с 1905-го член ЦК. С 1926 года – организатор и директор первого в мире Института переливания крови.

Зейбот, Арвид Янович(1894–1934) – советский военный и хозяйственный деятель. Член социал-демократии Латышского края с 1912 года. С 27 сентября 1920 года – помощник начальника Региструпра Полевого штаба РВСР, с 15 апреля 1921 года – начальник Разведупра Штаба РККА (1921–1924).

Раскольников, Фёдор Фёдорович(1892–1939) – советский военный и государственный деятель, дипломат, писатель и журналист. Невозвращенец.

Рейснер, Лариса Михайловна(1895–1926) – революционерка, участница Гражданской войны в России, журналистка, советская писательница.

Савицкий, Сергей Михайлович(1897–1937) – командир и политработник РККА, комдив (1935), подпоручик, член ВКП(б) с 1918-го. В 1930–1934 годы – начальник командного управления Главного Управления РККА, 1935–1937 – начальник штаба Закавказского ВО, награжден орденом Красного Знамени.

Свечин, Александр Андреевич(1878–1938) – русский и советский военачальник, выдающийся военный теоретик, публицист и педагог; автор классического труда «Стратегия» (1927), комдив (1935).

Семенов, Георгий (Григорий) Иванович(1891–1937) – член ВКП(б) с 1921 года, бригадный комиссар (1935). В 1915–1921 – член партии социалистов-революционеров, руководитель боевой группы ЦК с.-р., 1919–1920 – сотрудник ВЧК, 1920–1937-м – сотрудник Разведуправления РККА.

С утра распогодилось. Небо очистилось и засияло прозрачной, едва ли не хрустальной голубизной. Стало тепло, но у Кравцова настроение от этого не улучшилось – у него болела голова. Проснулся на рассвете с ощущением потери. Впрочем, что потерял и где, не вспоминалось. Наверное, приснилось что-то, однако от сна этого и следов уже не осталось, одни обломки. Да еще боль, монотонно пульсирующая в висках.

Макс Давыдович встал, стараясь не потревожить Рашель, и начал свои нехитрые ежеутренние «церемонии»: сполоснуть лицо, почистить зубы, побриться, одеться по форме и приготовить завтрак – какой бы убогий тот ни был – к пробуждению любимой женщины. Такое отношение, следует отметить, было совсем не в духе времени и крайне удивляло Кайдановскую. Кравцова это, однако, не смущало. Он достаточно спокойно принял тот факт, что проживает сейчас чужую жизнь. Это было странно, но так тем не менее все и обстояло. Он вспомнил теперь, что жил когда-то потом, в еще не состоявшемся будущем, а затем то ли умер там и тогда, где и когда проживал свою первую жизнь, то ли еще что, но теперь он был здесь и сейчас, в Советской России 1921 года. Как это возможно и возможно ли вообще, Макс Давыдович не знал. У него даже предположений положительного характера по этому поводу не имелось. Но, если честно, он и себя самого в этом « прошлом-будущем » отчетливо не помнил.

Ему только казалось, что звали его там точно так же, как здесь: Кравцовым Максом Давыдовичем. Но он вроде бы был именно Максом, а никак не Максимом. Вспоминалось еще, что был он некогда женат и как бы не однажды. Имел детей, успевших по некоторым оставшимся в памяти намекам, вырасти и начать собственную жизнь. Однако на этом – и все. Никаких личных подробностей от той жизни у Кравцова не осталось. Лишь смутные видения, неясные ощущения и многочисленные и разнообразные знания о массе вещей, исходя из которых совсем не просто определить даже профессию Кравцова или то, какой вуз он, к примеру, закончил. Иногда вспоминался Тартуский университет, а иногда Ленинградский. Но точно так же всплывали вдруг из омута забвения Пироговская набережная, намекающая как будто на Военно-медицинскую академию, и многие другие места в нескольких российских и заграничных городах.

В конце концов, Кравцов решил, что вопрос о происхождении следует отложить на будущее или попросту забыть. Разумеется, это звучало странно, и Макс Давыдович это хорошо понимал, но, с другой стороны, себя прежнего он не помнил, так о чем же ему было жалеть или о чем печалиться? А здесь – в этом теле и в этом времени, он оказался, как ни странно, на своем месте и самим собой. Ведь это он, а не «дядя Ваня» стрелял в жандарма в декабре пятого в переулках замерзшей Лиговки. Гулял с Сашей Архипенко весной двенадцатого по узеньким улочкам Монмартра. Почти как Рощин садил из пулемета по идущим в атаку австриякам. Митинговал в революционном Петрограде, отступал от Одессы… И да, именно он попал под тот кутеповский снаряд. И еще здесь было, разумеется, трудно, бедно и временами нелепо, но зато дико интересно. И тут, оказывается, жила женщина, для встречи с которой стоило умереть и воскреснуть. И жить стоило.