Кулак Петрович И Ада - Брод в огне

Он был почти готов, что сейчас в него вцепятся детские ручонки, но труп почему-то лежал на нем сверху, как труп, без всяких лишних движений. Эдельвейс медленно приходил в себя от удара затылком об пол и вспыхнувшей в обожженной руке боли. А потом случилось то, что должно было случиться.

На грудь опустилась тяжесть, а узенькие ладони с совершенно неженской силой схватили его за оба запястья и заставили развести руки в стороны.

— Открой глаза. Ты уже мертв, сопляк, — спокойным голосом распорядилась тварь.

«Еще бы», — как-то механически и отстраненно подумал Эдельвейс и попытался нажать курок. Тиски сжались еще сильнее. Пистолет выпал и клацнул. В левом запястье тоже что-то хрустнуло.

— Давай по-хорошему.

Эдельвейс решил, что лучше уж будет по-плохому и боднул головой воздух перед собой. Никакого полезного результата, кроме более чем увесистой затрещины, за этим не последовало.

При желании доппельгангер легко мог оторвать ему голову — здесь Эдельвейс не заблуждался. Но теперь единственным шансом твари выйти из дома оставалось перекинуться в хозяйского сына, а два трупа списать на самозащиту. Обляпанная кровью горничная отсюда бы никогда не вышла.

Не дождавшись никакого разумного ответа, женщина молча вцепилась Эдельвейсу в горло. Он зажмурился так, что аж слезы выступили, и отчаянно пытался дышать. Куда там. В ушах шумело, в черноте плавали красные круги, а потом снова хлопнула дверь.

— Что за…? — удивился раскрашенный багровыми пятнами мрак голосом сторожа, а потом хватка на горле Эдельвейса ослабла.

На него неуклюже упало еще одно тело.

Больше всего Винтергольда напугало то, что выстрела он так и не услышал. Он лежал, практически притиснутый к стенке двумя трупами, и плохо слушавшейся левой рукой пытался нашарить на полу упавший пистолет.

— Тебя же просили по-хорошему, — уже баском сторожа посетовал доппельгангер.

«Ни в коем случае не открывать глаза».

Из дома невозможно было выйти горничной в залитом кровью переднике. Но зато вполне можно было выйти сторожем, убившим жуткую тварь и не успевшим спасти хозяйского сына. Какое несчастье.

Эдельвейс как-как втянул голову в плечи и сжался в комок за трупами. Это он проделал очень своевременно, потому что практически в тот же миг грохнула двустволка.

Заряд дроби пришелся большей частью в уже не живые щиты Эдельвейса, но и оставшегося хватило, чтобы снова хорошенько приложить его о стену. На этот раз ребра прохрустели так четко, что этого звука не заглушил даже гул в затылке. Он закашлялся кровью, неловко завалился на бок и все же нащупал пистолет. Толку из этого вышло бы немного, потому что у ружья еще оставался второй заряд. Шаги приближались. Видимо, доппельгангер все же решил обидеться и снести ему голову наверняка. А вернее — просто не хотел оставлять живых свидетелей.

Стремительно приближающаяся свиданка с Создателем пугала Эдельвейса существенно меньше, чем мысль, что именно по его милости только что выползло в мир. Отец терпел Феликса исключительно потому, что после смерти невестки дважды вынимал сына из петли и третий раз, наверное, так делать не хотел. Без нужды отпрыска не нервировал и позволил ему оставить своих немногих сомнительных друзей. Вот и доминдальничал.

Эдельвейс, как мог, сжался за трупами.

Но ударного заряда дроби не последовало. Сухо щелкнул выстрел, почему-то пистолетный. Потом еще и еще. Что-то рухнуло. Эдельвейс, почти теряя сознание, стал поднимать пистолет к виску. Умирать он не хотел, но не видел особенного выбора. Через пару секунд доппельгангер все равно отправил бы его на тот свет. А вот самоубийство, возможно, навело бы людей, которые станут расследовать приключившуюся здесь бойню, на мысль, что последним прыжком доппельгангера стал не он.

Кто-то резким ударом выбил у него из руки оружие и приставил ко лбу еще горячее дуло.

— Попробуешь открыть глаза — мозги вышибу, понял?!

— Френсис?

— Заткнись.

Эдельвейса развернули лицом к стене и несколько секунд крепко держали за руку у самого запястья. Видимо, проверяли пульс. Скорее всего, найти его было несложно, потому что сердце колотилось как бешеное у самого горла.

— Френсис, да пристрелите уже меня, только не трогайте. Болит все…

— Создатель, — пробормотал доктор. — Живы, ваше высокоблагородие, как есть живы!

Эдельвейс, конечно, чувствовал себя как покойник, но спорить не стал.

По полу простучали четкие шаги. Скрипнули сапоги. Эдельвейс все же открыл глаза и обернулся. Из красной мути выступал неясный силуэт в синей форме.

— Полагаю, для лекции по технике безопасности уже несколько поздно, — сухо и недовольно сообщил Герхард Винтергольд. — Благодарю вас, Френсис. Вам, сын, мне сказать нечего…

В этот момент Эдельвейс отчего-то необыкновенно четко представил себе картину со стороны. Четыре трупа вообще, и три — изуродованных трупа, один на другом, из-под завала которых только что вытащили его. Вернее, четыре с половиной трупа, если взять в расчет и его тоже. И все это в комнатушке три на четыре шага, перемазанной кровью от пола до потолка. Пятно от дроби на стене. Доппельгангер, выпрыгнувший из Мглы и отправившийся во Мглу. Темный вечер. Престижный дачный район. Недовольный родитель с выражением суровой укоризны на лице милостиво решает не отчитывать великовозрастного, но вполне бездарного сына прилюдно. Назревает кулуарный разговор.

Даже натуральный доппельгангер не помог ему разминуться с собственной судьбой. Посредственностью был, посредственностью остался.

На этой, как Эдельвейс понимал, вполне истерической мысли он расхохотался и почти сразу потерял сознание.

— Ты не был бы так любезен просветить меня, что именно произошло? — вполне светским тоном осведомился Герхард Винтергольд три дня спустя, когда полы и потолки уже отмыли, а страсти улеглись. Родитель, блаженно щурясь на солнце, курил сигару и, видимо, ждал какого-то великого откровения.

Проблема состояла в том, что Эдельвейс не мог ровно ничего сказать на сей счет. Информацией он не владел, а делиться со всесильным батюшкой своими предположениями, надеждами и сомнениями — не хотел. Он и без того знал, что представляет собою позор рода и что таких в хороших семьях вообще топят в младенчестве.

— Вы сами все видели. Полагаю, существенно больше меня…

— Рад, что у тебя хоть на это ума хватило. И я спрашиваю не про этот несчастный случай…

— Ах, это теперь так называется…

— Вообще это называется преступная халатность, которая стоила жизни трем людям, — от такого голоса всем предметам комнаты полагалось покрыться инеем. — Но, если бы я хотел поговорить о твоей безответственности, это заняло бы существенно больше часа. Я не располагаю достаточным временем. К тому же, оно упущено лет пятнадцать-двадцать назад.