Алекс Бор - Лучшее [антология]

Знаете, чем я занимаюсь на самом деле? Я брожу по улицам. День за днем, месяц за месяцем. Одним и тем же маршрутом. Будто хищный зверь, обходящий владения, — правда, и само слово «ходить» я использую только из ностальгии. Призраки не ходят. Они… перемещаются в пространстве; то и дело пропадая на несколько секунд, когда оказываются в промежутке между проекторами. К этому привыкаешь уже через пару недель, но я все равно стараюсь держаться тех мест, где проекторов побольше, — просто на всякий случай.

Начинаю я всегда с Риддархольмена. С полчаса стою на набережной, изучая геометрически правильные очертания ратуши и вглядываясь в еще темную воду, потом огибаю остров с севера или юга — в зависимости от дня. По мосту перехожу на Гамластан. Я не люблю королевский дворец, поэтому обычно стараюсь обходить его подальше, что не так-то легко. Эта безликая невнятно-серая громадина торчит прямо на набережной и почти утыкается в восточный мост до Нурмальма. Приходится отворачиваться в другую сторону или смотреть себе под ноги. Но вообще, по Гамластану я гуляю долго. Выбираю одну из узких улочек, дохожу до ее конца и возвращаюсь назад по другой. Так — три-четыре круга, не меньше. Спешить мне некуда.

Мой маленький друг Йоэл говорит, что другие столицы затронуло больше. Магазины и рестораны почти все позакрывались, торговые центры снесли, чтобы освободить место для однотипных многоэтажных монстров, выросших посреди городов, как сталагмиты. Черт бы и с ними, с супермаркетами; но ничем не провинившиеся жилые дома тоже раз за разом попадают под раздачу — под предлогом, что они слишком ветхие и не вместительные. А ведь некоторые из них пережили не одну войну.

У нас, конечно, номер не прошел. Шведу важно ходить именно по тем булыжникам, по которым вышагивал его пра-прадедушка — даже если нынешний швед покидает дом раз в квартал. Я гуляю по Гамластану и знаю, что сто лет назад он выглядел в точности, как сейчас — не считая того, что в кафешках суетились живые люди; а леденцы, которые дети покупали в лавках, делались из сахара, а не синтетической хрени с названием на три строки.

Я прохожу по мосту, но не остаюсь на Нурмальме, а тут же разворачиваюсь в противоположную сторону и уже по другому мосту перехожу на Шеппсхольмен. Иногда я гуляю там по набережной, воображая, что чувствую запах моря; иногда иду через парк. Йоэл утверждает, что большинство современных детей не знают, как шумит листва. Они просто никогда не слышали этот звук. Виртуальность передает только знакомые звуки и вкусы; так что для них деревья, наверное, бесшумны. Или играют популярную мелодию. Йоэл не в курсе. Он все-таки тоже швед.

Добираюсь до Кастельхольмена и обхожу его вокруг. Раньше отсюда очень хорошо был виден парк Грёна-Лунд, но теперь на другой стороне канала — пустырь, на котором растут только тоненькие молодые деревца. Это почти единственное, что все-таки не выжило в Стокгольме. Может быть, власти города решили, что зрелище пустующего парка развлечений нагоняет на случайных прохожих слишком сильную тоску. А может, аттракционы просто ржавеют и портятся куда быстрее столов и стульев, которые мы сохранили в своих ресторанах. Этого не знает даже Йоэл. Он Грёна-Лунд не застал совсем. А мне, наверное, доводилось его видеть. Но теперь уже и не вспомнить.

Возвращаюсь на Шеппсхольмен, а потом и на Нурмальм. Бреду по набережной, выхожу на бульвар Страндвеген с его ровными рядами невысоких деревьев и выложенной полукружиями брусчаткой. К полудню, а то и раньше, я всегда добираюсь до Юргордена. И просто иду в парк.

Это довольно волнующий момент моего дня. Дело в том, что здесь меня иногда ждут. Совсем не каждый день; чаще нет, чем да. Но сама мысль об этом немного согревает.

Сегодня мне везет.

Я вижу его издалека и сразу начинаю улыбаться во весь свой несуществующий рот. Интересно, узнал бы я его, если бы здесь были и другие люди? Наверное, да. Отец Леннарт — фигура колоритная.

Огромный рост, копна светлых вьющихся волос, очки, за которыми поблескивают голубые глаза. Мой друг сидит на скамейке и бросает хлеб гусям, уткам и чайкам.

Я устал повторять ему, что кормить голограммы — глупо. Леннарт только улыбается. «Чайки настоящие», — говорит он. Что ж. Чайки — да. Власти давно махнули на них рукой. Гадят они в любом случае меньше гусей, а просто выселить пернатых разбойников за пределы города, как это сделали с остальными, никак не выходит. Чайки упорно отказываются обращать внимание на обычные звуковые или световые пугалки. Отстреливать их мы не можем. Вот и смирились. Так же, как с единственным на весь город призраком. А еще через пяток лет мы вместе с чайками наверняка попадем в список Стокгольмских достопримечательностей. Настоящие птицы и ненастоящий человек. Символично.

Леннарт поворачивается ко мне и кивает. Разрывает на три части очередную булку и бросает к воде. Не обращая внимания на совершенно натуралистичных уток и гусей, две чайки подхватывают добычу прямо на лету. Их крылья проходят сквозь голограммы. Гуси не видят чаек, так что шипят друг на друга и дерутся. Они научены реагировать на летящие в их сторону мелкие предметы. Но с тем же успехом можно было бы швырять камешки.

Я присаживаюсь на землю, сложив ноги по-турецки. Со скамейками у меня не складывается — как и со многим другим. Но я привык.

— Как дела, Леннарт? — говорят встроенные в скамейку динамики голосом, который я давно считаю своим. Я не называю его «отец», а он этого и не ждет. Леннарт вообще, если честно, не слишком похож на священника — но для его церкви такое в порядке вещей.

Он — ретроград. Ретроградный христианин. Это не слишком популярная религия, но свои поклонники у нее имеются. Самое смешное, что первая церковь появилась именно здесь, в Стокгольме. Йоэл говорит, шведы никогда не были особенно религиозными — даже в старые времена. А теперь мы умудрились прославиться еще и этим.

Впрочем, ретрограды, наверное, и не молятся. На самом деле, они скорее общественная организация, чем церковь. Просто церковью называться проще.

— Кажется, у нас появилась новая прихожанка, — улыбается Леннарт. — Не знаю. Девочка вроде бы тверда в своем решении, но ей страшно. Ей всего двадцать. Она почти и не жила в реальности. Я еще побеседую с ней и, может быть, отговорю.

Да, ретроградное христианство — наверное, единственная религия, в которой священники отговаривают новых адептов. Но это и правда серьезное решение. Ретрограды не ходят в виртуальность. Более того, они отказываются и от модификаций.

Сегодня прохладно, и Леннарт накинул плащ. Из-за этого плаща не сразу заметно, что у священника нет одной руки. Когда-то он работал массажистом, и ему нужны были сильные, никогда не устающие руки. Модификации как раз находились на пике популярности, и каждый второй обзавелся если не жабрами, то хотя бы многократно укрепленными суставами. Леннарт тоже сделал операцию и поставил себе протезы. Он не мог нарадоваться на них добрых лет пять. А потом вдруг почувствовал, что нужен церкви больше.