Чайна Мьевилль - Последние дни Нового Парижа [litres]

– Я знаю одну игру, – сказал Парсонс.

Никто на него не посмотрел.

Он побежал наверх и вернулся со своими механизмами. Сюрреалисты уже затеяли новый раунд. Парсонс следил, как они рисуют, пока подключал провода к батареям и бормотал могущественные слова.

– Что это вы делаете? – спросил Фрай, наконец-то заметив его странно выглядящую машину. – Это искусство? – И он торжествующе взглянул на Мириам.

Сюрреалисты тем временем передавали друг другу рисунки.

– Точно, – сказал Джек. – Это самое настоящее произведение искусства. – Он повернул переключатели, проверил датчики. Разместил в нужных местах комнаты кристаллы, вакуумные трубки, кусочки бумаги. – Подождите секундочку. Всего одно мгновение. Не разворачивайте их!

Сюрреалисты слегка удивились, но сделали, как он просил. Джек затаил дыхание, кивнул и, подключив коробочку из дерева и металла в центре, повернул последний переключатель.

По комнате пронеслась волна помех. Бретон нахмурился, Ламба засмеялась, Варо показала зубы. Все посмотрели на Джека Парсонса.

А он ахнул, стоило им раскрыть свои бумаги, потому что уже понял, что собой представляет эта игра, как она работает, что за тайны скрывает. Художники разгладили листы, на которых нарисовали – без плана сотрудничества – невероятные вещи.

Эти фигуры не эволюционировали и не были задуманы такими, какими получились. Они родились на пересечении мимолетных, пускай и отчетливых, идей и случайности. Батарея Парсонса щелкнула. Комната начала заполняться кое-чем невидимым.

Они нарисовали не демонов, не козлоподобных чудищ из Ада. Эти существа представляли собой объективную случайность во плоти, они были химерами новой эпохи.

Джек увидел фигуру с головой певчей птицы, ее телом были часы с болтающимся маятником, а ногами – масса рыбьих хвостов, искусно вырисованных пером и чернилами. Набросок медвежьей морды на гробе, идущем на клоунских ногах. Усатого мужчину, исполненного детской рукой, с телом пузатого леопарда и корнями, как у растения. Изысканные трупы дегустировали новое вино.

Художники засмеялись. Когда батарея Парсонса заполнилась, стрелки на датчиках качнулись. Ученый и оккультист чувствовал, как из этих голов, рисунков и комнаты вырываются потоки энергии и поступают в его провода.

Теперь люди захмелели не только от выпивки. Не только благодаря изысканным трупам, нарисованным ими, или какой-то другой игре. Их охватило такое чувство, будто что-то заканчивается, щелкает затвор. И да, сжимается на шее петля. Звучит последняя песня.

Они опять принялись за игру, стали творить зверей коллективного бессознательного. С каждым раундом становилось все темней. Деревья снаружи размахивали пальцами-веточками, словно жаждали вцепиться в искусство. От них исходили древесные воспоминания. Парсонс чувствовал, как образы, которые висели на этих ветвях, проникают в его машину.

Он моргал, замечая, как мимо проносятся фигуры, проблески, сущности, словно сошедшие со страниц сюрреалистических газет и порожденные играми сюрреалистов. Никто на него не смотрел.

Комната наполнялась историей сюрреализма в период упадка, Марксом, Фрейдом и совпадениями, революцией в городах, освобождением и случайностями. Знания изливались из каждого, но не убывали – зато люди пьянели и расслаблялись.

Ханс Беллмер, прятавшийся в холмах, вздрогнул. Его куклы и рисунки пером и чернилами зарядили батарею. Марку Шагалу снились сны, и стрелки приборов задергались, как припадочные. Клод Каон на своем острове посмотрела на Сюзанну Малерб с чрезвычайной настойчивостью, и они разделили гнев и любовь, разделили решимость. Нить протянулась от каждого из них к вилле Эйр-Бел.

И со всего мира во Францию полетели отголоски мечтаний и образов, трудов множества женщин и мужчин – ярость Симоны Йойотт и бунтующих студентов с Мартиники, гнев и восторг Сюзанны и Эме Сезера, навязчивые идеи Жоржа Энейна, красный хаос Арто, грезы Браунера, конструкты Дюшана, Каррингтон, Рене Готье, Лоранс Ише, Маар и Магритта, Этьена Леро, Миллер и Оппенгейм, Рауля Юбака и Элис Рахон, Рихарда Эльце и Леоны Делакур, Поля Нуже, Паалена, Тцары, Риуса, сотен других, о ком никогда не слышали и не услышат, но эти невоспетые адепты неистового искусства все равно представляли собой самую суть его сущности и служили вдохновением для других. И все это ворвалось в комнату. Сквозь стекло. Прямиком в батарею Джека Парсонса.

Старые работы ренегатов, стихи Арагона до его капитуляции перед человеком из стали [37] Намек на увлечение Луи Арагона личностью Иосифа Сталина. . Герои прошлого вдохнули мертвое дыхание в машину: певец «Мальдорора», Риго, призраки Рембо, размышления Ваше – все это никогда не уходило, никогда не умирало и не умрет, оно было всегда и во веки веков останется частью Франции. Все вспыхнуло, как трассирующие пули, и ринулось мощным потоком внутрь, в коллекцию.

В машину.

Коробка гудела, как оса; в остальном в комнате было тихо. Люди медленно возвращались из тех мест, куда унеслись мыслями.

Все моргнули, кроме Раймона. Он уставился на коробку.

Мэри Джейн вздохнула.

– Вам понравилось? – спросила она.

Парсонс рассмеялся.

– О, да, – сказал он дрожащим голосом. – Это было потрясающе. Спасибо, что пригласили меня.

Бретон закрыл глаза.

– Это была прекрасная ночь, – произнес он по-французски.

– Мы рады, что вы пришли, – сказал Вариан Фрай Джеку.

– Я тоже. Больше, чем мог бы выразить словами.

Джек слушал французских ночных птиц. Вот он сидит в лунном свете, с батареей, полной дистиллята этой хлещущей через край силы, этого сюрреализма. У него в руках свобода.

Парсонс знал, как взять вещество, привести в нужное состояние, сжечь и использовать.

«Что я могу сделать с этим? – подумал он. С такой батареей можно построить машину свободы. – Домой. Я расскажу фон Карману. Мы придумаем новую ракету. Вооруженную этим. Мы взорвем этот гребаный Рейх».

Ранним утром Мириам и Мэри Джейн сидели в саду, попивая суррогатный кофе и испытывая застенчивость, которую не могли объяснить. Обе женщины ковыряли траву пальцами ног.

Они-то и услышали первый крик Джека Парсонса и подняли глаза. Он снова заорал, громче, и ударил кулаком по оконному стеклу.

Мириам и Мэри Джейн побежали вверх по лестнице и, войдя в комнату гостя, увидели его взъерошенным и раздетым. Он вопил. Ошеломленный, выбрасывал одежду из чемодана, искал батарею.

Которой там не было.

На углу рю дю Фобур и бульвара Пуассоньер звучит неистовая музыка. Аккордеон, фортепиано и скрипка играют что-то еврейское. Кинотеатр «Рекс» вздымается навстречу темным тучам, его вывеска изрешечена пулями, но по-прежнему светится.