Сергей Катуков - Ангелёны и другие. Сборник рассказов

— Есть только один способ. Называется «дыхание комсомолки».

— Это как?

— Зажми нос.

— Так, — Саша прихватила крылышки ноздрей сверху. Нарочито прононсируя, сказала: «Я готова».

— Теперь набери побольше воздуха.

— Ап!

— И закрой глаза. Что бы ни случилось, — пусть раздастся хоть гром небесный, пусть даже ярость всего мира приблизится к твоим вискам и обожжёт ореол волос, пусть даже самые прекрасноголосые ангелы соблазняют райскими трелями, — ни на секунду не смей открывать глаз! Понятно?

Она, зажмурилась, быстро закивала. Алик по-детски улыбнулся (послушная девочка!) и затянулся проникновенным, с трепетанием кадыка поцелуем. Огненные колесницы, дробя гром под откос, понеслись отовсюду; обзванивая фиолетовыми колокольчиками, миновала, обтекая их, толпа насмешливых демонов; из пола вырвался древесный столб — и вознёс их до бездыханной, невозможно узкой высоты, и парашютом раскрылся небесный купол, и уже полетели над городом, на едином тонком дыхании, выпивая ветерки вздохов с лица друг друга.

Впитанный с поцелуем, «кодекс самурая» перешёл к Саше. Внизу чуже, пьяно скользила улица, приближаясь и откатываясь. Алик проходил губами по Сашиной шее до подбородка. Она откидывала голову назад, смеялась, глядя сверху: «Кодекс самурая?», трепала его волосы, дула на пушок его лица.

Передвигались поцелуями. От подбородка до неизвестной набережной. Через мочку уха к альпийскому массиву огромной «сталинки». Туда, где площадка открытого балкона окружает остеклённую башню со шпилем. Где целый дом на горной вершине многоэтажного квартала.

— Мы сбежали из мира людей, — сказал Алик, когда они приземлились на хрусткую крышу. — Теперь мы небесные сквоттеры. Будем жить, плавно перелетая по всему миру. Разменивая города на природу. Тратя бесконечные страны гибкой календарной лентой. До тех пор, пока не найдём край света, откуда время пенящимся водопадом струится во вселенную. Мимо нас пройдут чужие люди: надутые буржуа и мелочные мещане, продавцы тлена и оголтелые потребители, магазинные туристы, ведущие робинзонаду быта — все они, не познавшие «кодекса», не изведавшие вкус облаков, сиянье рассвета, останутся навсегда внизу, даже не приблизившись к тайне, кто мы и чем невидимо окрылены.

— Пусть будет так, — согласилась Саша, улыбнувшись.

Они спустились по винтовой лестнице внутрь. Кажется, никто здесь не живёт. Тёмное, пространное помещение.

— Это не квартира, — Алик достал зажигалку, посветил.

Через панорамные окна хлестал яркий свет набережной, так что огонёк подслеповато меркнул, но вещи всё равно плавали в неразличимом хаосе.

— Да это мастерская! — сделала Саша открытие, развернула мольберт к окну.

— Интересно, что ещё тут есть.

Целые художественные залежи рядами теснились у стен. Но разглядеть картины полностью было невозможно. По-отдельности вспархивал то чистый, яркий цвет, то клеточная структура холста с изнанкой крупного, присохшего мазка, хранившего волосяной оттиск кисти. То глаз домысливал копошение неизвестных геометрических насекомых, обитавших исключительно в параметрах и измерениях именно этой живописной вселенной. То виден был побег рукотворных линий, стыдившихся своей неровности и неродственности прямоугольной раме.

Помещение большим, щедрым движением панорамного остекления устремлялось вокруг кирпичного остова, похоже, проходившего осью через всю башню. К одному из окон торцом приставал сбитый вручную стол. Рядом — такая же самодельная, великанская лежанка. Хозяин мастерской устроился здесь по-волошински широко и крупно.

— Мы захватим этот корабль на ночь…

Они снова выпорхнули наружу, на балкон. Внизу неохватной, живой, масляной картиной подводно трепетала Москва. И жизнерадостно и нетерпеливо хотелось есть и любить.

И потом было новое утро, когда она проснулась первой.

Помнишь, как описано состояние ужаса у Хайдеггера? Помнишь, да? В его «Что такое метафизика». Ужас возникает как нечто, выводящее человека из привычного круга событий, что выталкивает из-под ног почву Бытия, выпихивает в запредельную пустоту Ничто.

Это чувство, по Хайдеггеру, приходит в результате осмысления тщетности и ничтожности человеческой жизни, т. е. как некоторое «философское чувство», внезапное озарение, пробуждение в ярком свете рефлексии.

Вот и ты, если будешь много думать — то и к тебе придет ощущение ужаса, саморефлексивного философского ужа, который выползет из ночной темноты, взберется на грудь, совьется гибкими кольцами и будет ждать, пока ты откроешь глаза. А когда проснешься от темной тяжести на одеяле, поправишь его — тогда в длинных, скользящих, как весла гребцов, световых щелях от проезжей машины увидишь эту круглую пустоту.

Да нет, это свет не от машин, а от фонарей, которые смахивает со своего пути ночной поезд, где, в одноим из вагонов, ты лежишь на верхней полке.

Желтые щели скользят, как сквозняки из углов окна.

Поезд набирает скорость, вагон трясется, шатается. Куда ты едешь, куда-ты-едешь, куда-то-ты-едешь, куда-то-ты-там-туда-тудык-тудук.

Тудык-тудык-тудук, тудык-тудук.

Успокаиваешься, смежаешь очи в общий черный пустой взгляд, засыпаешь, качаясь в бешеной, ритмичной коляске.

Потом просыпаешься утром, как обычно, на своем диване. Из-за шторы высовывается край дома напротив.

«Приехали».

Тело еще чувствует инерцию движения: предметы плывут и кружатся во взгляде.

Куда ты приехал сегодня? В какой поезд садился вчера?

Помнишь, что спешил, пробирался в метро через толпу; потом привокзальные кассы; опять толпа, не дающая пройти; потом — успел. Потом — смотришь телевизор; между готовкой ужина листаешь каналы; заглядываешь в окно: там на асфальте оспяными пупырками — рябь тоскливого ржавого цвета.

И снова круговой телеканальный спринт. Дальше-дальше, один за одним, один за другим, один за всеми, все — за одним. Вагон за вагоном. Поезд за поездом. Конвеер.

Теперь утро. Встать. Нырнуть в новый поезд.

Тронется. Замелькают в окнах белые солнечные осколки.

Асфальт — мокрый, обувь — грязная, день начинается, поезд — тронулся.

Юра смотрит на идущего навстречу.

Взгляд того уткнулся прямо перед собой в невидимую параллельность рельсов.

Прошел мимо, и за ним потянулся туннель сладкого дезодоранта.

Потом еще и еще люди.

Представил, что внутри каждого из них сидит маленький гомункул в голове-башенке и, дергая за рычажки, управляет машиной-человеком. Такой вот био-стим-панк. Человек-паровоз. Из юриного рта тоже вышел отработанный пар — ххххыыы — крабовидной туманностью.

Он не любит, когда дорогу перед ним пересекают. Потому что свои рельсы не должны накладываться на чужие. Юрин гомункул — рассудочный, экономный, прижимистый — знает, где и когда произошло нарушение правил.