Василий Щепетнёв - Темные зеркала

— Я учился у Бурденко, — просто объяснил священник. Невелика, мол, моя заслуга, поучитесь у Бурденко, и вы сможете то же.

— Было тяжело? — невольно полюбопытствовал Алексей и тут же укорил себя за неуместный вопрос. Но отцу Афанасию отвечать на него было не впервой.

— Тяжело было решиться. Аппендицит прихватил внезапно, а себя со стороны видно плохо. Чуть было не упустил время. Сама же операция… Жить хотелось.

— Хотелось?

— Разумеется, и сейчас хочется, Государь. Но человек порой мало ценит то, что дано ему по праву рождения, и только угроза потери заставляет осознать, как многого он может лишиться. И тогда открываешь в себе новые силы.

«К чему он это, — подумал Алексей, — на что намекает?»

Очевидно, священник тоже осознал невольную двусмысленность сказанного и запнулся.

А все-таки непохоже это на случайную обмолвку. Такой молодец три раза обдумает, прежде чем скажет, тем более — самому государю.

— Мне остается только пожелать всем вам успеха, — пробормотал Алексей. Все, поговорили. Поняв, что аудиенция закончилась, оба полярника откланялись. У двери адмирал замешкался, и Алексей понял, что Александр Васильевич хочет поговорить наедине.

— Да, Александр Васильевич, задержитесь, пожалуйста.

Адмирал благодарно взглянул на него.

— Отец Афанасий еще молодой, но… Вы позволите говорить откровенно, Государь?

— Разумеется…

— Вы должны знать: многие, очень многие ждут от вас действий. Ващи друзья — а у вас много друзей, поверьте, — готовы всемерно поддержать э-э… более активную позицию Вашего Величества.

— Я приму это к сведению, — Ну, вот. Еще один приверженец.

— Флот — я отвечаю за свои слова, — флот не любит… нынешних.

— Не любить одних — еще не значит любить других.

— Других — может быть, но вас, Государь, флот любит.

— Кроме военно-морского флота есть и воздушный. А также армия. Вы хотите, чтобы я развязал гражданскую войну? Мало нам германской?

— Германская война будет окончена — может быть окончена — еще до Рождества. Коминтерн готов заключить мирный договор, весьма выгодный России. Если этого захочет цаше правительство.

— Что вы имеете в виду?

— Идет обширная подготовка к новой кампании. В любой момент, Ваше Величество, может быть отдан приказ двинуть корабли к берегам Америки.

— Америки? — Алексей недоверчиво рассмеялся. — У наших стратегов, конечно, аппетит отменный, но — Америка?

— Идеальный противник. Далекий, поэтому воевать можно бесконечно долго. А когда страна воюет, управлять ею куда проще, чем мирной. Даже не управлять — командовать.

— Хорошо, хорошо, адмирал. — Не хотелось продолжать разговор.

— Я считал своим долгом сказать то, что сказал.

— Я ценю вашу откровенность, — всем видом Алексей показывал, что — хватит. Адмирал, наверное, разочарован. Как всем хочется действия! Заговоры, перевороты, потрясения. Сразу и вдруг.

Затея с Антарктической экспедицией после этого разговора показалась пустячной. Детская забава. А он так гордился ею — настоял, чтобы полностью, до копейки она была оплачена из его собственных средств, составлял программу исследований, подбирал — с помощью адмирала — людей.

Действовать. Только этого от него и ждут. И гипотетические друзья, и несомненные — о, совершенно! — враги.

Поначалу боль казалась пустячной, гораздо больше его обеспокоило — кто? Кто стрельнул в спину?

Бердников, Сашка Коленьков, Азаров? Каждый ненавидел его люто, как, впрочем, и он их.

Ефрейтор привалился боком к дереву, неловко, левой рукой начал ощупывать себя. Лишь с третьего раза ладонь окрасилась кровью, где-то у лопатки. А спереди ничего не было. Застряла внутри.

Взяла досада. Германец, он перед ним, за спиралями, и ничего, не стреляет, а эти… Он выругался, полегчало — обманно, на куцый щенячий хвост, но он воспользовался и этой малостью, пригнувшись, перебежал под защиту кустов, хотя, наверное, тех сдуло, на выстрел вот-вот придет кто из офицеров, стреляли нынче редко, затишье, но опаска лишней не бывает, особенно здесь.

Пролежал он недолго, может, совсем недолго.

— Ты чего лежишь, Евтюхов? Никак, ранили?

— Так точно, ваше благородие, — Вот тут-то боль и показалась: зацепила, дернула и поволокла. Он закусил губу, пытаясь ее побороть, да толку…

Подпоручик был не один, вместе с ним трое солдат. Дозорные.

— Ты того… Терпи. Сейчас в лазарет доставим, тут близко, — приговаривал один, из соседней роты, Гаврилов, что ли, перевязывая поверх гимнастерки серым полевым бинтом. Он терпел, куда ж деваться, да еще подпоручик облегчительный укол сам сделал, из собственной офицерской аптечки, не пожалел, про уколы эти много слухов ходило, он думал — врут все, болтают, но помогло почти сразу — боль закрылась, угасла.

— Вот тебе и германец, — Офицер спрятал аптечку, посмотрел в сторону спиралей, — Не трогаем их, а они…

Ефрейтор хотел было сказать, что германец тут ни при чем, но опомнился: одно дело — от врага пострадать, совсем другое — от своих. Ничего, с этими он сам посчитается, понадобится — пособить есть кому. За дружка своего, самострельщика, поквитаться хотят, ладно, ждите.

— Ты, Гаврилов, доведи его до лазарета, видишь, сам он не дойдет, — скомандовал прапорщик.

Путь помнился плохо, остался разве что запах нового порошка от вшей, которым Гаврилов обсыпался знатно. Ефрейтор же порошка этого не переносил, начинало зудить, покрываться волдырями тело, и ему специально разрешили раз в неделю ходить в баню соседнего полка, где работала вошебойка.

Лазарет никаким лазаретом не был, просто — полковой медицинский пункт. Стоял он, укрытый пригорком, верстах в трёх, и, дойдя до места, ефрейтор висел на Гаврилове. Тот лишь уговаривал терпеть и почти нес его, обхватив рукой за пояс.

Встретили их без охов и ахов, ефрейтора уложили на носилки, просто смешно, столько прошагал сам, а в перевязочную — тут же, рядом — понесут. Солдата принялись расспрашивать, что да как, ефрейтор прислушивался, готовый поправить, но Гаврилов говорил правильно, мол, на глазах их благородия подпоручика Семенова ранила ефрейтора германская пуля. К словам солдата не придирались, да и как придерешься — рана в спину самострелом быть не могла никак.

Гимнастерку снимать не стали, а рассекли ножом, жалко было, чистая, в бане-то он и стирался при каждой возможности, потом чем-то холодным мазали спину, холодным и пахучим особым медицинским запахом. Он лежал на перевязочном столе на животе, голову держал набок, так велели, и думал: признают ранение легким или тяжелым. Если тяжелым, то могут дать большой отпуск или даже демобилизовать подчистую, одно легкое ранение у него уже было.

— Зонд, — потребовал доктор.