Алекс Бор - Историкум. Мозаика времен [Сборник]

Кто она в мире вездесущего солнечного света и великих империй? Девятнадцатилетняя девушка, родившаяся в 2748 году от основания Рима в семье жреца и служителя храма Юпитера. Она, будучи шести лет от роду, застала отца с юной весталкой, о чём никогда и никому не рассказывала. Но в сердцах грозилась поведать об увиденном самому Великому понтифику каждый раз, как только отец собирался Федоре что-либо запретить.

О, новый день, предатель и обманщик. Твой солнечный свет, двойственный по своей природе, двуличен и в делах своих: он открывает взору земные просторы и дали, и манит, обещая многое, но он же и порабощает путников тяготами и заботами. Голубизна дневного неба обманчива, и только ночь дарит нам подлинный цвет космоса, обнимающего землю.

Федя стоял у окна, обнимая Анюту. Её волосы, окрашенные в синий цвет, пахли каштаном и розами, и он целовал их, самые красивые волосы в мире. Он любил её светлую тонкую кожу, алые губы и бездонно-синие глаза. Влюблённые смотрели в иллюминатор и наблюдали, как луна поднимается над родной планетой. Отсюда, из космического корабля, Земля ещё величественней и прекрасней. И думал Федя, что ни одна из параллельно существующих, как доказывал учитель физики, вселенных, не нужна ему сейчас. Вдруг в них, много или мало отличных от нашей, они с Анютой не встретятся или никогда не найдут друг друга?

Федя целовал за ушко, проколотое из подростковой вредности тремя серёжками, самую смелую девочку, не побоявшуюся сбежать из дома и полететь с ним тайком от всех на корабле в космос. Такой подарок сделал Федя девушке на шестнадцатилетие перед началом учебного года, а раньше она ему подарила щенка, которого они единодушно назвали Джоном. Теперь, когда полёт затянулся и вернуться получится только к Рождеству, они оба успели соскучиться и по родителям, и по земным просторам, российским дорогам, по отчему дому, по наверняка уже подросшему Джону, по школьным друзьям, которым изо дня в день присылали новые виды планет, далёких звёзд, комет и других космических путников и странников.

Я, конечно, и раньше знал, что Леонардо – большой чудак, но, оказавшись перед его экраном, спросил себя, не слишком ли долго старик играет в свои игры, чтобы сохранить здравый рассудок. Пусть ты законченный инди и не испытываешь естественной тяги к слиянию, пусть ты предпочитаешь чаще быть мясом со всеми вытекающими последствиями и тебя практически невозможно застать в незапятнанной чистоте вибро – но зачем превращать свой энергетический экран в глухую серую стену с единственной красной дверью, к которой ведёт дорога, вымощенная жёлтым кирпичом? Анекдот, да и только. Правда, смеяться мне не хотелось. Леонардо был известен не только своим пристрастием к доброй старой материи и ретропостановкам. Некоторые его «забавы» на поверку оказывались не столь уж безобидными.

На выходе из вибро я обнаружил, что воплотился в высокого и массивного тридцатипятилетнего мужика с квадратной челюстью, стрижкой «полубокс», перебитым носом и вдобавок с кулаками (да и рефлексами), готовыми к грязной работе. Тёмный костюм был словно позаимствован из гардероба владельца похоронного бюро, хотя сидел отлично. Честно говоря, будь моя воля, я выбрал бы для себя что-нибудь более утончённое, но я стараюсь свято соблюдать элементарное правило «не лезь за чужой экран со своим мясом», как, впрочем, и другие общепринятые нормы вежливости. Если Лео хочется видеть меня таким – его право; в конце концов, он у себя дома. Предвкушая будущую месть, я пару секунд обдумывал, в кого воплощу старика, когда он пожалует ко мне в гости. Пару секунд, не более. Потом понял, что вряд ли когда-нибудь дождусь этого. Лео редко вылезает из своего угла.

Стена тянулась вверх и в стороны сколько хватало глаз, а глаза мне достались зоркие. Только дверь нарушала серое однообразие. На ней висел молоток (Леонардо, пощади!), которым я и воспользовался, обрушив его на бронзовый диск, заделанный в дверь на уровне моего плеча.

Достаточно долго ничего не происходило, и я лишний раз отметил про себя, как много времени в мясном мире тратится напрасно. Наконец раздался лязг отпираемого замка (стального замка, о господи!), дверь приоткрылась, и в проёме возникла костлявая и холодная физиономия дворецкого, упакованного в чёрный костюм без единой пылинки. Как ни крути, парень являлся аватарой Лео, тем не менее он воззрился на меня так, словно я был коммивояжёром, постучавшимся в дверь с надписью «Мы ничего не покупаем».

– Что вам угодно? – осведомилась эта игривая часть Леонардо, издавая звуки в тональности брезгливого кастрата.

Пришлось принять игру.

– К хозяину, – буркнул я. – Мне назначено.

У меня оказался грубый низкий голос, вполне соответствующий внешности.

Дворецкий уныло кивнул в знак того, что мои аргументы неотразимы, и посторонился, впуская меня во владения «хозяина». За стеной был мирок, очевидно, обустроенный Леонардо по своему вкусу и в своё удовольствие. Стоило переступить порог, и воздух наполнился ароматами цветущего сада. Небо было пронзительно синим; медленно плывущие облака напоминали лебедей; поросший изумрудной травой пологий склон поднимался к дому с терракотовыми стенами. Лео не забыл и об озере, посреди которого виднелся домик на сваях. К домику тянулась дорожка из плоских камней, паривших над водой. Насколько я успел заметить, на камнях – по крайней мере на некоторых – были высечены иероглифы.

Попирая траву туфлями ручной работы, я пошёл к дому. Дворецкий семенил следом, готовый скорректировать мой курс в случае непредвиденных отклонений. Я пока не видел, ради чего отклоняться. Меня давно уже не прельщали красоты и удовольствия вещественного мира. Так давно, что я начал забывать, каково это – быть мясом. А сейчас вспомнил, ощутив резь в мочевом пузыре.

Щёлкнув пальцами, я подозвал к себе дворецкого.

– Туалет. – Разговорчивостью я не отличался.

Дворецкий слегка приподнял бровь, однако возразить не посмел и вытянул узкую ладонь в направлении левого крыла дома. Туда я и проследовал, теряясь в догадках, зачем Лео понадобился этот нелепый спектакль. Нельзя же, в самом деле, так любить игру ради самой игры.

Унитаз во владениях Леонардо оказался золотым. Мне понадобилось напрячь воображение, чтобы сделать правильный выбор между ним и находившимся поблизости серебряным биде. Какая тонкая проверка!

Наконец я был готов к разговору. Дворецкий проводил меня в большой полутёмный зал – что-то среднее между библиотекой и лабораторией, – полный не только отпечатанных на бумаге книг, но и всевозможных карт, сосудов, приборов, от химических до астрономических. Посреди этого антикварного великолепия восседал Леонардо.