Патрик Дункан - Дракула против Гитлера

Но потом, вспомнив о надвигающейся опасности, она порылась в рюкзаке и вынула из него свой бинокль. Она часто ездила на велосипеде по местам будущих партизанских

засад, изображая натуралиста-орнитолога, следящего за различными птицами в бинокль, она даже регистрировала свои наблюдения в небольшой записной книжке.

Конечно же, она выучила наизусть справочник по румынским птицам – на случай, если ее остановит и начнет докапываться какой-нибудь заподозривший ее солдат.

И могла протараторить наизусть столько всяких сведений и подробностей из него, что их вполне хватило бы, чтобы обмануть любого любителя и, возможно даже,

и некоторых профессионалов, так как она знала всё о жаворонке и беркуте, черном дятле, различных оляпках и редком белозобом дрозде. Это был удобный способ

следить за передвижением войск, не вызывая особых подозрений.

Люсиль умела хлопать ресничками и кокетливо крутить пальчиком в пряди своих медных волос, умела наврать с три короба и отбрехаться при любой встрече, которых

в последнее время становилось все больше, но блокнот, бинокль и болтовня о птицах всегда были у нее наготове, чтобы доказать свои утверждения. А пистолет

– на случай, если это не удастся.

Однако вплоть до этой минуты использовать Люгер ей не приходилось.

Она навела резкость бинокля на здание в центре площади – трехсотлетнюю Ратушу. Оно было двухэтажным, с башней с часами, возвышавшейся над ними в качестве

третьего этажа. В былые времена эта городская дума являлась тем центром, откуда сто привилегированных горожан, представители различных гильдий, собственно

и управляли Брашовым. После того, как правление гильдий теперь ушло в историю, на верхнем этаже сегодня располагалась мэрия, и ее святая святых выходила

окнами на площадь, с большим портиком на фасаде. Именно в этом крыле, крытом, но с большими открытыми арочными окнами, теперь и собрались отцы города,

они пили и обедали при открытых окнах, на свежем воздухе, благодаря чему и могли следить за празднеством внизу на площади.

Ей было видно, кто именно собрался в портике. Они явно ждали чего-то или кого-то. Они не спеша расхаживали по этому огромному кабинету, с бокалами хереса

в руках, курили вонючие сигары, которые раздал им мэр, державший для себя самого хороший табак в хьюмидоре, спрятанном в особом баре.

Люсиль знала их всех. Генерал Сучиу, румын, командир румынской Горно-стрелковой дивизии, контролировавшей Брашов и прилегающую территорию Трансильвании.

Он с большой неохотой нес офицерскую службу, казался какой-то вялой тряпкой, одетой в мятую, неуклюже сидевшую на нем военную форму, словно в какой-то

комбинезон. Он чувствовал себя крайне неловко в роли военного и большую часть времени предпочитал заниматься своим лесопильным бизнесом, сдирая три шкуры

с обманутого им правительства, так как он продавал древесину по завышенным ценам. Бизнес шел на ура. Война, как это всегда бывает, была для бизнеса мать

родна.

Не так давно генерал расширил свой бизнес заводом в Тырговиште, заменявшим орудийные стволы, для того чтобы различные полевые орудия могли стрелять такими

же 75-мм снарядами, которые применялись немцами. И, разумеется, неслучайно именно его подразделения заказывали такое переоборудование артиллерии в большом

количестве. Люсиль собственной рукой внесла этот его завод в список целей диверсионных акций Сопротивления.

Он был мягким на вид человеком, который, казалось, всегда с крайней рассеянностью участвовал в текущем разговоре. Дивизия его была известна своей пассивностью

и общей расхлябанностью. За каждую свою успешную операцию Сопротивление было благодарно ему за такое безвольное поведение и разгильдяйское отношение. Ходили

слухи, что Сучиу на регулярной основе разворовывает пайки у своих же людей для последующей их перепродажи, и что в его дивизии можно за деньги приобрести

офицерский чин или купить повышение в чине, или же, в одном случае, путем заключения земельного договора. Он процветал во время войны, равно как неплохо

шли дела и у его портного, который был постоянно занят тем, что расширял форменные брюки генерала на поясе в районе его расширявшейся талии.

Но в данный момент этот толстомордый генерал, высунувшись из окна, с вожделением глядел своими бледными, как мыльная грязноватая вода масляными глазками

на женские груди внизу, лучше видные с высоты часовой башни. Так как во время праздников принято было надевать традиционные крестьянские блузки с открытой

шеей и грудью, глазки его лихорадочно бегали, как канарейка, пытающаяся сбежать из своей клетки, а его розовый язычок непрестанно покрывал слюной ему губы,

как какой-то слизью.

Отец Петреску, католический священник, смотрел на генерала с вынужденно сдерживаемым презрением. Хотя большая часть жителей Брашова были лютеранами, Петреску

являлся признанным местным религиозным авторитетом, этого положения он добился своим Краковским университетским образованием и невозмутимой беспристрастностью

в любом споре. Лицо у него всегда было красным, и это еще больше усиливалось ввиду резкого контраста с белым воротничком и черной рясой: кожа его обгорела

под летним солнцем и обветрилась зимними метелями, так как он объезжал на велосипеде весь свой приход, продавая избранные, самые пикантные фрагменты сплетен

за еду и выпивку. Для изолированных друг от друга крестьянских и кулацких хозяйств, их жен и детей в долинах он выполнял функцию газеты, радио и, временами,

от случая к случаю, священника.

Телосложением он был настолько хил, что каждая женщина, с которой он сталкивался в этих разъездах, пыталась хоть немного откормить клирика сытной едой,

и часто ему давали в дорогу еду и провизию, которую он, кстати, распределял среди наименее благополучных адептов своей паствы. Отдавая должное ему в знак

уважения к его доброте, общительности и безвозмездной помощи ближним, его часто приглашали к себе многие местные жители из некатолических домов.

Над священником склонился полицейский констебль Чиорян, пополнявший свой стакан алкоголем. Начальник местной полиции был огромным, похожим на какого-то

медведя, человеком, одними лишь своими внушительными размерами и широченной грудью колесом способным запугать любого преступника, скандалиста или смутьяна.

Но он сочетал это с почти кротким, доброжелательным спокойствием в любой ситуации. Каким бы буйным ни был нарушитель спокойствия, невозмутимого поведения

этого доброго констебля, дополняемого его гигантской рукой, положенной на разъяренное плечо, оказывалось достаточно, чтобы разрядить любую взрывоопасную