Мария Архангельская - Пес войны [СИ]

— Полагаю, ни у кого нет возражений? — спросил канцлер. — Я, как и все присутствующие, глубоко уважал госпожу Фрину и уверен, что она заслуживает этой чести.

Возражений не было.

— Благодарю вас, господа, — выдержав небольшую паузу, сказал Керн, — это всё, что я имел вам сообщить. Маршал Дарнилл, когда войска столичного гарнизона будут готовы к присяге?

— Завтра в полдень, Ваше Величество, — отозвался маршал, заметно осунувшийся и даже как будто ещё больше постаревший за эти часы.

— Хорошо. После присяги я приму депутацию городских властей. А теперь, господа, я вас оставлю. Ведите заседание, господин канцлер.

Когда за юным императором закрылась дверь, члены Совета молча переглянулись.

— Отрадно видеть, господа, что у великого Гирхарта вырос достойный наследник, — нарушил общее молчание Верховный судья. — Какое самообладание, какая рассудительность! И это в столь юном возрасте…

— Я бы даже сказал, мудрость, — согласно кивнул Лавар. — Хвала Богам, теперь я верю, что будущее Империи в надёжных руках. Однако, господа, нам следует вернуться к делу. Итак, два вопроса: наследник и Малый совет. Кто хочет высказаться?

— Да что тут думать, — вступил в разговор министр государственных работ, — или канцлер Лавар, или маршал Дарнилл. Оба они были при Императоре ещё до провозглашения Империи, оба умны, опытны и не стары, оба весьма уважаемы и новым Императором, и народом. И у обоих есть сыновья.

— Нет, — резко сказал маршал, — я отказываюсь. Я военный, а не политик, и мой сын тоже не обладает качествами, необходимыми для правителя. Я отдаю свой голос за канцлера Лавара.

— Благодарю вас, маршал, — чуть растерянно отозвался канцлер. — Однако, может быть, есть и другие кандидатуры?

Ответом было молчание.

— Значит, вы, Лавар, — хмуро усмехнулся Дарнилл. — И знаете, хоть мы с вами и не всегда ладили, я рад за вас. Полагаю, голосовать не нужно? Тогда обсудим второй вопрос…

Покинув Зал совета, Керн остановился в императорской приёмной, прикидывая, что делать дальше. Идти к себе не хотелось — там наверняка уже собралась половина двора, спеша попасться на глаза новому правителю. Стервятники! И спрятаться от них негде, хотя во дворце уйма комнат.

Из-за двери в личные покои доносились приглушённые голоса — жрецы и слуги обряжали тело. Туда тоже нельзя. Ему хотелось остаться одному, совсем одному, и чтобы его никто не трогал хотя бы пару часов. Войти в отцовский кабинет он почему-то чувствовал себя не вправе, по крайней мере, сейчас. И, немного подумав, он отправил дежурного секретаря за ключами от покоев Фрины.

В комнатах мачехи всё оставалось таким же, как было при её жизни. Их содержали в полном порядке — нигде ни пылинки, в вазах свежие цветы, в очаге горкой сложены поленья, светильники заправлены маслом… Отец никогда не заходил сюда, да и Керн был здесь в последний раз вскоре после похорон, больше трёх лет назад. Тогда он, исполняя волю Фрины, отобрал те из её драгоценностей, которые она хотела отослать в дар в храм своего Бога.

— А остальные подари своей дочери, — сказала она тогда. — Или невестке, если не будет дочерей. — И в ответ на его удивлённый взгляд пояснила: — Твоя жена получит драгоценности твоей матери. А мои пусть носит моя внучка.

Но тонкую золотую цепочку — первый подарок отца — она никогда не снимала и попросила положить с ней в могилу.

Вот она, шкатулка, так и стоит на столике у окна, а рядом — серебряное зеркало, гребень из слоновой кости и овальная стеклянная чаша с горстью серебряных шпилек.

— Мы оба с тобой осиротели, малыш, — сказал отец, вернувшись с похорон. И от этого «малыш» и «мы с тобой» у Керна тогда сжалось горло, в точности как сейчас. Он боготворил отца, но никогда не ревновал его к брату, он привык быть вторым. И для Фрины он тоже был вторым — хотя она и любила его больше, чем Лериэна, но первым для неё всегда был отец.

Керн прошёл в глубину комнаты, к очагу. Там стояло любимое кресло мачехи, и рядом — скамеечка, на которой он любил сидеть в детстве, слушая рассказы о прошлых временах или сказки, которых Фрина знала великое множество. Он сел на эту скамеечку, обхватив колени и чувствуя, как разжимается тот тугой обруч, что стиснул его грудь, когда он увидел отца мёртвым. И тогда пришли слёзы.