Станислав Росовецкий - По следам полка Игорева [litres]

Все знали, в чем настоящая вина епископа. Он ослушался князя своего Андрея Юрьевича, приказавшего ему идти в Киев к митрополиту-греку Константину, чтобы тот подтвердил его поставление. В споре с князем епископ прибегнул к обычному способу борьбы церковного владыки с непокорным правителем: он закрыл и запечатал все ростовские церкви. Но не на того напал – князь Андрей Юрьевич приказал его схватить, отвезти в Киев и там выдать головой злейшему врагу отца Фёдора – митрополиту.

Злопамятный грек показал себя во всей красе. Его слуги и дружинники Андрея Юрьевича отвезли владыку на Песий остров, что у залива Собачье горло, там отрезали ему язык, отсекли десницу и выкололи глаза. Так и не покаялся он и там же, на месте казни, был добит митрополичьими прихвостнями. В тот же день на Подоле, на Торжище сожгли из Ростова привезённые и в Киеве отобранные книги отца Фёдора, в которых ратовал он за самостоятельность русской церкви.

Повернулся Хотен к Несмеяне, спросил сурово:

– Ты ещё не успела мне солгать? Нет? Теперь отвечай только правду, иначе я не смогу тебе помочь. Это весьма важно. Скажи, что для тебя было опаснее, когда получила ты грамотки: обвинение в связях с покойным владыкою Фёдором или… то, второе?

– Тогда был жив ещё Ирод церковный, митрополит Константин. Доносы по обоим обвинениям грозу и позор мне сулили: в лучшем случае, просидела бы я до конца жизни на цепи в монастырском подземелье… Ты на меня рассердился? Почему?

– Потом. Как ты поступила, прочитав вторую грамотку?

– Я решила платить, Хотенушко, – вздохнула она. – Две куны раз в месяц не такая уж большая плата за молчание. Янчин монастырь не из бедных.

– Небольшую мзду и небольшой человек потребовал, не иначе, – Хотен оживился, потом снова посерьёзнел. – Надо было сразу же поведать мне. Такой вымогатель никогда не отстанет. От него нужно было сразу избавляться. Кстати, а почему теперь ты обратилась ко мне за помощью – или надоело платить?

Ответ Несмеяны удивил сыщика. Оказалось, что год тому назад, оставляя, как обычно, две куны в дупле, она нашла там бересту. В грамоте было сказано, что больше с неё не возьмут ни ногаты, только последнюю выплату – пятнадцать кун греческими монетами. И чтобы поскорее. Как на грех, свободных кун в монастырской казне не было, а идти самой к ростовщику побоялась. Пока позанимала по куне, по две у знакомцев, благодетелей обители, прошло дня три. Она оставила требуемое в дупле, однако через неделю её словно бес начал подзуживать: пойди посмотри да пойди, посмотри же, лежат ли на месте твои куны. Посмотрела – а их никто не взял! Подумала-подумала, да и забрала назад. И всё было тихо. До вчерашней обедни.

– Что ж – опять стрела прилетела? – вопросил Хотен, глядя на рассказчицу во все глаза.

– Да нет, под ноги подбросили. Выхожу, как положено по нашему уставу, первой во главе черниц из Андреевской церкви, слышу: под носком башмачка моего хрустнуло. Смотрю: вроде как поплавок берестяной. На всякий случай спрятала за пазуху, а в келье развернула – Господи, грамотка! Вот она, Хотенушко.

Хотен прочитал:

– «ПОЛОЖЬТЕКУНЫНАМЕСТОСТАРОЕДВАДЦАТЬКУНЪАТООСОРОМЛЮ». Ага, уже двадцать кун хочет… И снова грозит. А подай-ка мне первую грамотку, что на стреле была! Да, почерк очень похожий… Скажи, а та, вторая грамотка, были выдавлена похожим на эти почерком – или другим?

– Я не помню, но, кажется, похожим…

– Есть работа для Прилепы. Тебе, мати Алимпия, придётся запустить её в книгохранительную палату обители, или куда вы свои грамотки да записи складываете?

– Имеется для них особый ларь в ризнице. Да только что это нам даст? И с чего ты это взял, что я позволю твоей проныре рыться в наших записях?

Старый сыщик ухмыльнулся. Всё-таки баба, уж какая она ни умная, остаётся бабой.

– Иногда мне кажется, что напрасно Владимир Красно Солнышко понаустраивал в Киеве школ, и теперь каждый простолюдин знает грамоту. Как бы сумел мошенник, что вытянул из тебя столько кун, связаться с тобою прикровенно, если не умел бы писать? Однако не знает сей хитрец, что почерк точно так же может его выдать, как рост или походка! Если среди ваших грамоток найдётся написанная тою же рукою, Прилепа определит мошенника.

– Ладно, я подумаю, Хотенушко.

Хотен покривился, однако заговорил о неприятном себе:

– Пока ничего не указывает на то, что неизвестный мошенник связан с твоей обителью. А вот твои прегрешения перед монашеским обетом… Назови мне человека, которому ты рассказывала и о связях с замученным отцом Фёдором, и о рождении тобою сына, и мы на пути к хитрецу.

Несмеяна подумала, потом заявила уверенно:

– Такого человека нет. Вот про поддержку мною дела отца Фёдора знали некоторые люди, но они в это дело и сами замешаны. А про грех мой… Ты удивишься, Хотенушко, но рождение детей нами, черницами, не такое уж необычное дело, как вам, мирским, мнится. Знает про грех мой повитуха, но она баба надёжная: сама монашенка, десятки черниц не выдала, а меня вдруг выдаст? Да и платят ей щедро. А кроме неё… Нет, я никому не говорила. Уж это точно.

– Значит, ты от святого духа родила, мати Алимпия?

– Что ты за шутки со мною шутишь, боярин! – Несмеяна чуть не опрокинул скамью.

Хотен вскочил на ноги. Как странно! Нарочно сдерживался, чтобы не сгрубить бывшей любовнице, а вот издёвка сама с языка соскочила.

– Прости, мати, не хотел тебя обидеть!

– Не надо мною зубы скалишь – над Духом Святым! Да вдобавок и над Богородицею Девой! Великий то грех – кощунство! Поберегись, боярин!

Он крякнул, но не стал спорить с игуменьей о грехах. И без того нет-нет, да и вспомнится пекло, которого, как умные люди говорят, успешным в мирской жизни людям не миновать.

– Послушай, я хотел сказать, что не духом же… Ты забеременела от мужика, и не могла же ты ему потом не сказать, что родила от него. А мужики, сама же сегодня сказала, ещё болтливее баб. Вот он и проговорился кому… Ладно, не обижайся, а просто подумай.

– Ладно уж, это ты меня прости, Хотен, – заговорила она после недолгого раздумья и взглянула на него снизу своими голубыми глазами, за эти годы никак не выцветшими, словно действительно просила прощения. – Сей муж и вправду мог проговориться: уж очень ветреным он оказался. Да только нет уже его на белом свете: убит прошлой весною.

– Но остались дети, слуги, наконец, вдова. Вот я о том, что у нас с тобою была любовь, никогда никому и словечка не проронил, однако не уверен, что мои тогдашние слуги, Хмырь и Анчутка, так-таки ни о чём и не догадывались. Давай, говори, кто это был.

– Ну что ж, приходится, – вздохнула она. – То был Добрила Яганович, боярин князя Михаила Романовича. Слыхал о таком? Он тоже варяг наполовину, но отец его на Севере родился и много ему о родной земле рассказывал. А он мне уже. Мы ведь однолетки, а я жёнка в самом соку была и о ребёнке просто мечтала, так что даже не сильно и устрашилась, когда забеременела. Тем более, что у него как раз умерла жена, и Добриле удалось окрестить нашего сына как рождённого его женою, Терпилой. После чего пропали для меня оба – и любовник, и сын. Я осторожно навожу справки – а моя беглая лада уже клинья подбивает к вдовой невестке Нестора Бориславича….