Виктор Дубчек - Красный падаван-2: Наш человек на небе

А что толку? «Палач» с орбиты никуда не денется, — уж это-то Двуулу ясно, — а даже Имперская техника не вечная. Закончится — и что земляне тогда будут делать со своими бесполезными навыками, а? Вот, например, новый ученичок — молодой разумный по имени Калашников, по человеческим меркам невысокий, с цепким фронтальным взглядом, с крепкими белыми зубами пантофага. Из униформы выпрыгивает, всё ему интересно. В подражание Двуулу завёл тетрадки, — да не одну, а целых три; древние, бумажные, — и в каждую что-то всё записывает разными цветами. Знания сортирует.

Как будто их можно отсортировать, как будто можно разобраться. Знания — дело особое. Их не сортировать надо, не «понимать» — их только чувствовать.

Может, и нет никаких знаний на самом деле, а один только чувственный опыт. Закроешь глаза, подберёшь присосками синтишёлковую тряпицу — и вдоль ствола, туда-сюда, туда-сюда... хорошо-хорошо. Тут не записывать, тут только за учителем повторять. Тогда, может, чему и научишься. Если присоски из правильного места растут. У Калашникова, — стопроцентного человека, — присосок, конечно, и быть не могло. Зато всё остальное вроде росло верно. Вот только вместо спокойного, вдумчивого повторения за учителем, землянин всё время пытался что-то выдумать.

А что тут выдумаешь? Ничего тут не выдумаешь. Всё уже выдумано, и выдумано хорошо. Дали тебе соленоид, — сегодня вечером в цехе занимались обслуживанием аппаратов авиагруппы, — протри ты соленоид и поставь на место, на штифты. Привезли причальные крюки — возьми ультразвуковой рашпиль и сними накипь: дрянной местный металл не выдерживал общения с титаниумом крюков, крошился и засорял контактные поверхности. Возьми, протри, поставь — вот и всё, что должен уметь техник. Потому что правильный техник — это не творец новых знаний, Кавила упаси, а квалифицированный потребитель готовых.

Не выдумывай ничего, ибо ничего выдумать нельзя. Что было, то и будет, и что творилось, то творится, и нет ничего нового под местной звездой спектрального класса G2V. Что пользы гуманоиду Калашникову от всех его попыток подключить соленоид к мини-фидеру термоядерного реактора?

- Суета сует, — сказал Двуул, — суета сует и всяческая суета.

- Что Вы говорите, товарищ Двуул? — встревоженно вскинулся гуманоид Калашников. — Тут обмотка тресковатая, я сейчас... вот. Надо бы перемотать, но ничего, я потом. Так что Вы говорите?

- Суета сует, — повторил Двуул. Ему было лень объяснять ход своих мыслей. Родианец сейчас находился в положении учителя, а учитель не должен снисходить до объяснений. Кроме того, у Двуула была собственная твилекка — а у Калашникова, конечно, твилекки не было.

Землянин почесал мочку уха; полностью освоиться с клипсой

- транслятором он пока не сумел.

- Ну как суета, — сказал он задумчиво. — У меня же записано с той недели: для Гауссовой силы полярность значения не имеет, только относительное расположение электромагнитных контуров... Ах, Вы вот про что! Спасибо, товарищ Двуул, сейчас выровняю!

И землянин лихорадочно зашарил взглядом по верстаку. Ну да, ведь люди даже в инфракрасном диапазоне не видят... зачем-то схватил рашпиль. Зачем? ну да, выравнивает по нему внутренние катушки... какая суета. Впрочем, хорошо — пусть привыкает суетиться: самому Двуулу потом мороки будет меньше. Подрастут ученички — а цех уже приватизирован. И никуда не денутся, будут впахивать на нового хозяина. Это правильно, когда ученички привыкают слушаться учителя, потому что затем с той же охотой станут они подчиняться хозяину. Хорошо ведь, когда есть на кого спихнуть работу? Конечно, хорошо. Хорошо-хорошо.

А через пару стандартных часов можно будет сворачивать работу... и Ваая как раз вернётся из медблока. Там у неё тоже ученички завелись, у медтехника

- то. Ничего: свой цех — никуда не денется. Да и знает теперь Двуул кое-что такое... нет, никуда эта самка не денется. Будет рядом, будет улыбаться, будет носить ему вкусные таблетки N-(p-хлорбензила)-N',N'-диметил-N- - пиридилэтилендиамин гидрохлорида. И всё остальное носить. Надо скорей заканчивать с СИДами. А то всё вкусное съедят без не... Пшикнуло.

Хлопнуло.

Ультразвуковой рашпиль, по которому гуманоид Калашников выравнивал соленоиды, задрожал на внутренней поверхности катушек. У Двуула ёкнуло в трубе. Он едва успел поджать антенны и упасть головой на столешницу верстака.

Рашпиль сорвался с места, с невоспринимаемой глазом скоростью пронёсся над зелёной головой родианца и воткнулся в стену. Удар оказался настолько силён, что инструмент вошёл в алустил почти наполовину.

- Ты что делаешь, хулиган! — закричал Двуул, вываливаясь из-за верстака и судорожно хватая воздух дыхательной трубой. — Нехорошо! Нехорошо

- нехорошо-нехорошо!

- Гауссова сила... — с округлившимися глазами выругался гуманоид Калашников.

«Как нехорошо», подумал Двуул, «какой уж теперь сон...» И снится Лаврентию Палычу сон.

Снится ему, что он заперт в сыром, тёмном подвале. Кто другой предположил бы, что это один из подвалов Лубянки, да только Лаврентий Палыч лучше всех знает, что отродясь на Лубянке таких подвалов не бывало... И тут вспоминает Лаврентий Палыч про А. Гитлера, которому как раз в подвале тюрьму и устроили; смотрит Лаврентий Палыч по сторонам и видит: бегает А. Гитлер по подвалу, словно в поле, бегает, резвится, но всем ясно, что, во-первых, никуда он из плена уже не денется; а во-вторых, сошёл А. Гитлер с ума. Обыкновенно свихнулся.

И задумывается вдруг Лаврентий Палыч: как же это так? Конечно, А. Гитлер всегда был с изрядной придурью, — для антикоммуниста норма, — однако ж придурь сия проявлялась, как бы это выразиться, более снаружи. А вот дела вести совершенно она не мешала; даже, скорее, способствовала. Вроде дурак дураком — а Европу-то объединил.

Ну хорошо, Европа та — отродясь проститутка; рабство обожает и идёт в него охотно. Тем паче, когда рабство чисто формальное и весьма прибыльное. Однако ж и до Москвы Гитлер дошёл. Ну, почти.

С голым, рафинированным сумасшествием никак не вяжется. Чисто шашкой помахать — ума нужно чуть; а вот подготовки такая война требует немалой.

Значит, не всё так просто по данному вопросу. Нынче-то безумие налицо, как бы там товарищ Снежневский в дефинициях ни деликатничал: поступки говорят сами за себя. Но вот почему? Вот до 22 июня 1941 года одна личность — а после совсем, кажется, иная. Словно коснулась разума некая странная сила, и тем прикосновением разума лишила.

Не вынес напряжения настоящей войны? Или же другая здесь причина?.. Хочет Лаврентий Палыч протереть задумчиво пенсне — а руки его не слушаются. И ноги его не слушаются. Снится ему, что он разбит параличом, и он думает: «как же это я разбит параличом? Это бывают разбиты старики, старухи, а молодые наркомы не бывают».