Владимир Лещенко - Черная луна Атлантики

Там же мы прятали более хитрый товар — от уральской платины до краденого антиквариата. О, у Гроссмана самые обширные знакомства! — многозначительно поднял палец негоциант. — Так все и строилось. Арон вертел дела в столице, я — в Западном крае, а Август Иоганныч нас прикрывал. Помог вывести конкурентов. Одних просто спровадил на буцыгарню, других застрелили при переходе кордона… Помню еще, как-то один присяжный поверенный, защищавший торговца, перешедшего Гроссману дорогу, затеял слишком глубоко копать наши дела… А зох’н вэй! Да если бы я рассказал даже половину того, что знаю, я бы не отделался ссылкой, как бедный старый Шломо! Меня бы удавили еще в арестном доме и не нашли бы концов.

— Ну да не об этом речь, — махнул рукой Бонивур, и Юрий, что называется, нутром почуял — его визави переходит к главному.

— А потом, года три тому к нам явился господин старший лейтенант. Август Иоганныч к тому времени в чине подполковника вышел в отставку и купил имение под Винницей. Но прислал письмо, где очень просил посодействовать родне… Сперва того интересовали только древности, но не всякие, а только те, о которых ходили слухи, что с ними дело нечисто. Особенно отчего-то зеркала. А потом он задумал какой-то большой гешефт в Америке и пообещал, что дела в России будет вести через нас.

Гроссман-то и послал меня присматривать за Нольде. Его интересует одна вещь… необычная вещь… С ее помощью Отто Оттович каким-то образом получил доступ в неведомые области знания, в Шеол или к Древу Сефирот, как говорят каббалисты. Если б я понимал, что они имеют в виду! Или еще куда. Гроссман хотел узнать, нельзя ли его получить для себя. Присматривать… — покачал он головой. — А как присматривать, если я его не вижу? А Гроссман, он ведь только на вид кажется мирным торговцем. И я боюсь. Боюсь… Я одинок, моя жена умерла от скоротечной чахотки на втором году после свадьбы, так и не дав мне детей. Но у меня есть родня, есть племянник Виталик, которого я очень люблю… И я хотел бы и дальше видеть их, а не помереть скоропостижно… И, Юрий Викторович, вот что я скажу, — произнес торговец. — Бонивур не так богат, как Поляков или Бродский, но у Бонивура есть деньги. И если вы мне поможете, вы сами назначите цену…

Юрий промолчал, всем видом показывая, что разговор продолжать нет смысла.

— Ладно, позвольте откланяться, — неуклюже поклонился купец.

— Не смею вас задерживать, — сухо ответил стряпчий.

— Эх, Соломончик, да лучше бы ты и дальше клеил бандерольки на вонючий тирольский табак! — пробормотал торговец себе под нос уже на пороге каюты.

— Странный тип… — озадаченно произнесла Елена, выбираясь из гардеробной. — Кто это? И что ему от тебя надо?

— Так… один жулик, запутавшийся в своих делах. Вот и пьет, и сам не знает, чего хочет от меня, — отделался общей фразой стряпчий.

— А знаешь, я его где-то уже видела… — задумчиво протянула вдруг девушка. — Точно! Когда я… в общем, перед тем, как забралась в твою каюту, я видела, как он говорил с одним пассажиром. Такой высокий, с такой забавной маленькой бородкой — она прыснула. Кажется, француз, говорил по-русски, но плохо. Тот что-то твердил про какого-то барона, что, дескать, тот не знает, что творит. А еврей сперва хорохорился, мол, вам меня не запугать, а потом просто убежал.

«Мда, — нахмурился Ростовцев, — а ведь, кажется, я знаю, кто это! Что общего между нашим торговцем старым хламом и этим фокусником Монпелье? И зачем тому пугать Бонивура?»

C минуту он пребывал в раздумье, но в голову ничего не пришло, и Юрий решил, наконец, заняться дневником, благо Елена как раз задремала.

Первой в дневнике была страница, помеченная 27 сентября 1899 года.

«С отрочества я время от времени пытался вести дневник. Отец мой, Отто Фридрихович Нольде, ревельский ландрат, с двенадцати лет вел дневники и не прекращал делать записи до самой смерти. Последняя — за два дня до кончины. Он не раз настаивал, чтобы я следовал его примеру, дескать, ведение дневника — это не просто времяпрепровождение, но метод воспитания в себе склонности к рациональному мышлению, способ приведения в порядок мыслей и дел, и разумной организации жизни. Станет ли эта попытка успешной, Бог весть. Имеется, однако, хороший повод начать дневник. Сегодня на мой рапорт мне пришел ответ из морского ведомства с согласием перевести меня к ним на службу „с присвоением согласно старшинству чина подпоручика по адмиралтейству“.

Товарищи по Пажескому, может быть, усмехнулись бы, но в отличие от них Гвардия мне, увы, не по карману, а прозябать в гарнизонах гнилых польских или бессарабских местечек — не по мне. А в береговой службе, не в пример флотской, дворян с титулом не так много, так что годам к сорока, глядишь, буду „ваше высокопревосходительство“, не меньше…»

Юрий вдруг невесело улыбнулся. В том году он, новоиспеченный студент Казанского университета, тоже мечтал о карьере, правда, по статской линии. Чины, ордена, и чего греха таить, взятки (редкий чиновник не берет презентов). А уже через год забыл об этих низких материях, загоревшись мыслью о народной свободе. Да и Нольде избрал не спокойную службу берегового артиллериста, а полярные моря и холодные просторы тундр и тайги.

«Итак, — писал дальше барон, — вначале о себе, как принято в дневниках. Предок мой, Алекс фон Нольде, в дни Тридцатилетней войны служил у знаменитого Валленштейна, а когда этот титулованный солдафон был зарезан за составлением гороскопа, обещавшего ему корону и долгую жизнь, остался без покровителей и волей-неволей понужден был искать нового места. В конце концов, он бежал в Эстляндию, устав от этой бесконечной бойни, бессмыслица которой умножалась религиозными распрями.

Мой род служил и саксонским курфюрстам, и шведской короне, а затем и русской монархии, но служба не дала ни больших почестей, ни большого богатства. Среди моих предков не было ни знатных вельмож, ни фельдмаршалов, ни вообще примечательных людей. Разве что в пятнадцатом веке, как гласило семейное предание, один мой пращур по материнской линии, эльзасский дворянин шевалье Роже де Грайм бежал из родных краев, ибо был обвинен местной инквизицией в сношении с Диаволом и том, что принес в жертву Бафомету молодую крестьянку. Якобы в доме Роже нашли ритуальный нож, тайные трактаты древних магов и алхимическую лабораторию. Впрочем, учитывая, что донос совершил его племянник и он же завладел поместьем, дело это темное и сомнительное…»

Ростовцев листал дневник покойника, ощущая нарастающее разочарование.

Многословные рассуждения, долгие размышления, как выразился модный поэт Гумилев о «содержании выеденного яйца», светские анекдоты. Барон то пускался в воспоминания о пьянках и карточных играх, то заполнял целые страницы техническими подробностями службы. Бывало, записи обрывались на несколько месяцев, бывало, вообще не имели даты. Воспоминания о мелких эпизодах биографии. Ругань в адрес бездельников-солдат и дураков-офицеров. Над сослуживцами барон потешался много и со вкусом. Неудачники и неумехи, глупые юнцы и ни на что не годные старики, пропившие все мозги и полные ничтожества — таковы были в большинстве своем его товарищи, если верить дневнику.