Василий Аксенов - Остров Крым

— Тут у вас. вернее, тут у нас, уже и в себе-то становишься не уверен. Стукач я или не стукач? Какой же я стукач, если они за мной гоняются? Впрочем, может быть, в каком-то косвенном смысле я и стукач…

Дим Шебеко раскрыл рот, захлопнул его ладонью и зашептал Лучникову через ладонь в ухо:

— Знаешь, какая мысль меня поразила. Луч? А может быть, в косвенном смысле у нас каждый гражданин — стукач? Все ведь что-то делают, что-то говорят, а все ведь к ним стекается…

— Значит, и ты, Дим Шебеко, стукач?

— В косвенном смысле я, конечно же, стукач, — пораженный своим открытием, бормотал Дим Шебеко. — Возьми наш оркестр. Играем антисоветскую музыку. Иностранцы к нам табуном валят, и значит, мы их вроде обгребываем, что у нас тут вроде бы кайф, свобода. Едем в Ковров на гастроли, пацаны-мотоциклетчики варежки раскроют, балдеть начнут, а их потихоньку и засекут. Да-да, у нас. Луч, в нашей с тобой России сейчас, — он торжественно кашлянул, — каждый человек — прямой или косвенный стукач.

— Мерзко так думать, — сказал Лучников. — И ты уж прости меня, Дим Шебеко, я сам тебя навел на эти мысли. Мне надо было проверить свои соображения, и я тебя невольно спровоцировал. Прости.

— Перестань! — отмахнулся Дим Шебеко. — Теперь мне все ясно, все стукачи… — Он задумался и замычал что-то, потом сказал в сторону еле слышно: — Кроме одного человека.

— Кого? — Лучников положил ему руку на плечо.

— Моя мама не стукач, ни в каком смысле, — прошептал Дим Шебеко.

Промелькнули огоньки какого-то поселка, пьяный парень, волокущий сбоку свой мопед, освещенная стекляшка «Товары повседневного спроса». Автобус снова ушел в лес.

— Ты не мог бы мне одолжить рублей сто? — спросил Лучников. — Если хочешь, могу обменять на валюту по курсу «Известий».

— На фига мне твоя валюта, — забормотал Дим Шебеко. — Я тебе могу хоть двести дать. Луч, хоть триста. У нас сейчас башлей навалом. Нам сейчас за нашу музыку платят клево. Тоже парадокс, правда? Мы против них играем, а они нам платят. Смешно, а? Мы от них убегаем, а они рядом с нами бегут да еще деньги нам платят. Что нам делать, Луч, а? Куда нам теперь убегать?

Лучников взял у Дима Шебеко пачку десяток и попросил его остановить автобус. Они прошли вперед.

— Отлить, что ли, ребята? — спросил водитель.

У него в кабинке приемник тихо верещал голосом Пугачевой.

Кто-то из музыкантов поднял голову, когда автобус остановился. Что, приехали?

— Куда нам теперь убегать. Луч? — спросил Дим Шебеко пьяным голосом.

— У вас путь один, — сказал Лучников. — В музыку вам надо убегать и подальше. Я тебе завидую, Дим Шебеко. Вот кому я всегда завиду — вам, лабухам, вам все-таки есть куда убегать. Если подальше в музыку убежать, не достанут.

— Думаешь? — спросил Дим Шебеко. — Уверен? А ты-то сам куда убегаешь?

Лучникову тоже показалось, что он мертвецки пьян. Из открытой двери автобуса, из черноты России несло сыростью. Ему казалось, что оба они мертвецки пьяны, вместе с молодым музыкантом, как будто два бухарика у какого-нибудь ларька, — свинские невнятные откровения.

— Я бегу куда глаза глядят, — проговорил он. — Только глаза у меня стали фиговые, Дим Шебеко. Я немного слепну на исторической родине, друг. Пока я вон туда побегу, — показал он жестом Ленина в темноту. — Бег по пересеченной местности. Гуд бай нау!

Он спрыгнул на обочину, и автобус сразу отъехал. Облегчаясь над кюветом. Лучников смотрел ему вслед. Огромный комфортабельный «чемодан» казался совершенно неуместным на узкой дороге с разбитыми краями и дико нашлепанными асфальтовыми заплатами. Тем не менее он шел с большой скоростью, и вскоре габаритные огни исчезли за невидимым поворотом.

Вдруг установилась тишина, и оказалось, что в России не так темно в этот час. Стояла полная луна. Шоссе слегка серебрилось. Изгиб речки под насыпью серебрился сильно. Отчетливо был виден крутой хлебный холм и за ним поселение с развалинами церкви.

Он поднял воротник пальто и пошел по левой стороне дороги. Сзади да, кажется, и впереди уже приближался рев моторов. За бугром нарастало сияние фар. Через минуту с жутким грохотом прошли одна за другой встречные груды грязного металла.

Он поднялся по склону шоссе и увидел на обочине маленький костерок. В бликах костерка шевелилось несколько фигур. Трос мужчин, все в бязевых шапочках с целлулоидными козырьками, в распущенных рубашонках, в так называемых тренировочных штанах, свисающих мешками с выпяченных задов, толкали застрявшую машину. Очень толстая молодая женщина, одергивая цветастое платье, подкидывала под колеса ветки.

— Эй, товарищ! Товарищ! — закричала она, увидев фигуру Лучникова.

Он подошел и увидел наполовину свалившийся в кювет «караван», ту модель, которую здесь почему-то называют «рафик». У машины были разбиты стекла и изуродована крыша.

— Вот как раз одного мужичка не хватает, — сказал кто-то из присутствующих. — Помоги толкнуть, друг.

Он сошел на обочину, башмаки стали пудовыми, налипла мокрая глина. Навалились впятером. Колеса сначала пробуксовывали, потом вдруг зацепились, «рафик» потихоньку пошел. Все сразу повеселели.

— Вот кого нам не хватало, гребена плать, — дышал в ухо Лучникову пыхтящий рядом парень. — Во, фля, кого нам, на фер, не хватало.

— Возле тебя, друг, закусывать можно, — улыбнулся ему Лучников.

— А ты, по-моему, хорошее пил, друг, — сказал парень. — Чую по запаху, этот товарищ сегодня хлебную пил. Ошибаюсь?

— Отгадал, — кивнул Лучников. «Рафик» выехал на асфальт. Парень показал Лучникову на изуродованную крышу.

— Понял, на фер, плать какая, трубы на прицепе по ночам возит и не крепит их, шиздяй. Одна труба поперек дороги у него висит и встречный транспорт фуячит.

— Хоть живы-то остались, слава-тебе-господи, — визгливо высказалась женщина, оттягивая собравшееся на груди платье вниз на живот.

Слава Богу, вы живы остались, — сказал Лучников. встал на колени и широко перекрестился.

Вот уже несколько лет, как Площадь Лейтенанта Бейли-Лэнда на набережной Ялты превратилась в огромное, знаменитое на весь мир кафе. На всем пространстве от фешенебельной старой гостиницы «Ореанда» до стеклянных откосов ультрасовременного «Ялта-Хилтон» стояли белые чугунные столики под парусиновыми ярчайшими зонтиками. Пять гигантских платанов бросали вечно трепещущие тени на цветной кафель, по которому шустро носились молодые официанты, шаркала полуголая космополитическая толпа и, пританцовывая, прогуливались от столиков до моря и обратно сногсшибательные ялтинские девушки, которые сами себя называли на советский манер «кадрами». Были они не то чтобы полуголыми, но, попросту говоря, неодетыми — цветная марля на сосках и лобках, по сравнению с которой любой самый смелый бикини прошлого десятилетия казался монашеским одеянием.