Александр Харников - Севастопольский вальс

Кевич задумался, а потом сказал:

– Вы знаете, хоть я о многом догадался, но все равно странно услышать от вас подтверждение моих мыслей. Тем более что вы правы – мы должны сделать все, чтобы предотвратить подобное развитие истории.

Он хотел добавить еще что-то, но раздался гудок паровоза, и капитан развел руками:

– Увы, мы прибываем в Диршау. Дальше железной дороги еще нет. Придется продолжить наш путь на дилижансе. Надеюсь, вы не против такого способа передвижения?

Станция пассажирских дилижансов находилась на привокзальной площади. Они были разных классов: от простых до более дорогих – экспресс-дилижансов. Указав на один из таких «экспрессов», Кевич сказал:

– Герр поручик, они удобнее и делают всего лишь одну остановку – в Грауденце. Но, увы, там будут и другие пассажиры, поэтому лучше, если мы продолжим нашу с вами беседу чуть позднее.

До Торна мы добирались семь с половиной часов, наскоро перекусив во время часовой остановки в Грауденце. У дилижанса был мягкий ход, и дорога меня утомила меньше, чем я опасался. В Торн мы приехали в половину шестого, когда солнце стояло еще высоко. Карл Грод, как было решено ранее, сразу же уехал дальше во Влоцлавек, чтобы проверить готовность наших пароходов и заказать лоцманов. Кевич с ним тепло попрощался, хоть Грод всего лишь подпоручик. Полагаю, что это было еще и потому, что Грод сразу же пресек попытку обсчитать нас в гастштетте в Грауденце. Конечно, деньги были не Кевича, нo он все-таки скорее пруссак, чем русский, и у него бережливость в крови.

В Торне я провел целый день. Оказывается, что и пруссаки, несмотря на свою репутацию, тоже бывают порой безалаберны. Никто, ни в местном гарнизоне, ни в ратуше, и слыхом не слыхал о скором приходе русского парохода, не говоря уж о грядущем визите Бисмарка. В гарнизон местной крепости нас даже не хотели пускать, но, увидев бумагу, которую им предъявил Кевич, сразу стали вежливыми и, извинившись, пообещали, что сделают все, чтобы проход русского парохода вверх и вниз по реке был безопасным.

Конечно, их немного огорчило распоряжение о недопустимости какого-либо таможенного контроля или даже просто осмотра русского корабля. Но какой пруссак посмеет воспротивиться полученному приказу?..

В ратуше, увидев «волшебную» бумагу, нам срочно выделили покои в резиденции для высших чиновников, после чего начали нас усиленно кормить и поить. Кроме того, Кевичу предоставили два места в дилижансе, следовавшем в Кёнигсберг и отбывавшем на следующее утро, после прибытия «Славяночки» – для него и Бисмарка.

На следующий вечер «Славяночка» пришла в Торн. Состоялся званый обед в местном «Ратскеллере», после чего я распрощался с Кевичем и вернулся на пароход. Когда я проснулся утром, он уже бойко шлепал плицами, двигаясь вверх по течению, к Влоцлавку, где расслабуха должна закончиться и начаться настоящая работа.

Нам сообщили, что о существовании и пути следования нашего каравана полякам успела рассказать какая-то журнашлюшка. Если учесть, что информация ушла не просто полякам, а в какую-то подпольную организацию, то и нападение, скорее всего, будет. Только вот где и когда?

Еще в Данциге я почувствовал себя немного неуютно, будто кто-то невидимый за нами наблюдал – а своей «чуйке» я привык доверять. Возможно, что это работали немцы, но, с другой стороны, зачем им это, если с нами сам будущий «Железный канцлер»? Вряд ли они смогли бы узнать и увидеть больше, чем Бисмарк. Так что подозреваю, что нас пасли именно поляки. Капитан Сан-Хуан запретил ходить по улицам менее чем по трое, иначе я не исключил возможные провокации: схватили бы кого-нибудь из «охотников», и если его когда-нибудь и нашли, то, вероятно, уже в виде хладного трупа.

Но то, что шпионы присутствовали во Влоцлавке, понятно было и ежу: население города – почти сплошь поляки. Кстати, в завислянском предместье Шпеталь Дольный, лет через двадцать должен родиться знаменитый русский генерал Антон Иванович Деникин. Его мама была полькой, а отец – бывшим крепостным из Саратовской губернии.

Так что вычислить лазутчика было непросто – им мог оказаться каждый. Поэтому к разгрузке мы привлекли только солдат местного гарнизона из других губерний России. Они же оцепили и район перегрузки. Тем не менее с высокого берега, равно как и с другой стороны реки, в бинокль или подзорную трубу можно увидеть нашу технику и наших солдат. Мое предложение перегружаться ночью восприняли с усмешкой – мол, как я это себе представляю без достаточного освещения? Утешало лишь то, что шпионы все равно ни черта не поймут.

Во время перехода из Торна во Влоцлавек я побеседовал с командиром «охотников» и попросил его передать сослуживцам, что во время прогулки в город их, скорее всего, будут расспрашивать местные. И что о настоящей цели лучше молчать, а рассказывать можно о том, что на кораблях их всего взвод, что корабли направляются в Одессу, и что у них ничего, кроме штуцеров, нет – все остальное они якобы должны получить в Одессе. И что перевозят они какие-то грузы на барже, но какие именно, не знают. Ловись, рыбка, большая и маленькая…

Да, сабантуй кончился – с этого момента мне придется свыкнуться с мыслью, что «покой нам только снится». Хорошо лишь одно – со мной здесь коллега, хотя и из СВР, но тоже толковый мужик, старший лейтенант Константин Самохвалов.

22 августа (3 сентября) 1854 года. Влоцлавек, Российская империя Александр Юрьевич Николаев, курсант Санкт-Петербургской ВМА

Я стоял на палубе небольшого пароходика, отходившего от высокого берега, на котором возвышался храм Успения Пресвятой Богородицы, по голубой Висле, той самой, о которой я в детстве играл на фортепьяно: «Гей ты, Висла голубая, лес вокруг…» Да, лесов по дороге мы видели немало; я еще вспомнил, что в мое время Вислу именовали «последней дикой рекой Европы». Извилистая, быстрая, ничуть не похожая на величественную Лену, недалеко от берега которой мне довелось родиться, и которая мне все еще снится по ночам.

Мой отец был якутом, вернувшимся в родной город с дипломом подмосковного физтеха, после чего он почти сразу познакомился с моей мамой, учившейся в Якутском государственном университете, ныне Северо-Восточном федеральном университете. Мама считалась русской, хотя моя бабушка была из эвенков, а дед, Алексей Петрович – «якутским русским», с примесью и эвенов, и якутов, и даже ненцев. Именно дед Алексей был самым близким мне человеком. Я любил бродить с ним по тайге, ходить на байдарках по нашим чистым и бурным рекам и слушать рассказы у костра – про то, как он встретил войну военврачом на одной из пограничных застав, про то, как он выходил из окружения, сначала из Белостокского котла, потом из Вяземского, про ранения, про обстрелы, про операции, которые он делал порой при свете коптилки…