Станислав Росовецкий - Элитный отряд князя Изяслава

Хотен вздохнул. Конечно же, кто спорить будет, надо бы сначала заехать домой, посмотреть, как там сынок-поползунчик и остальные домашние. Это если по-человечески. А если думать в первую голову о деле, тогда он поступает правильно. Вопрос только в одном: ради какого именно дела спешит в Киев? Сам Хотен в том отнюдь не обманывался.

Он отпустил правый повод и мягко послал Рыжка вперед. Вскоре за спиной возобновилось шлепанье копыт, и тогда Хотен взмахнул рукою, приказывая холопу выехать с собою вровень.

– Домой мы заедем, когда порешим дела в городе, – заговорил, не глядя на Хмыря. – В Дубках о том ни слова, что мы сперва были в городе, никому. И о том, что деялось во Владимире и в Вышгороде, тоже. А в воротах чтобы молчал, будто онемел. Все!

Что будет им задержка или неприятность похуже в Водяных воротах, Хотен не боялся. Едет в будничной своей одежде, с одним слугою, без заводных коней. Из оружия имеют только засапожники, а на Хотене еще и кольчуга под кафтаном да любимый его варяжский короткий меч, скрамасакс, на спине, меж лопаток. По нынешним смутным временам к такому оружию никто не придерется…

Вот и ворота. На забороле башни – знакомый стражник Семко и рядом дружинник в полном вооружении, наверное, суздалец.

– Здорово, Семко! – сделал малый поклон Хотен.

– И ты здравствуй, Хотен, – лениво ответил Семко. – Давно тебя не было видно. Все, небось, за покражами гоняешь?

– Не без того. А живу теперь больше в своей усадьбе за Лыбедью. Да вот хочу проведать домишко на Малой Госпожиной – не разобрали ли соседушки на дрова?

– Проезжай с богом безденежно, как горожанин.

– Стой! – поднял тут железную руку дружинник. – Не везешь ли грамот от мятежных князей, кои злоумышляют на господина нашего на великого князя Юрия Владимировича?

– Не везу, боярине, – покачал головой Хотен, подняв на сурового стража честные голубые глаза. – Я простой горожанин и почитаю власти.

Хоть и мог бы сыщик повернуть раньше, он доехал вместе с Хмырем до самого торговища, чтоб уже там его оставить.

– Держи куны, Хмырь! Купи вина заморского красного, хлеба (признаться, соскучился я по вкусному киевскому хлебу!), рыбки там, скоромного не бери!

– Не брать, господине, скоромного? – хитро прищурился Хмырь.

– Не рассуждать! Купи дров, и чтобы их с тобой принесли к моей халупе. Начни с того, что протопи хорошенько, а потом убери, а постель мою высуши. Да, вот еще чего забыл я! Если, не дай того Бог, застанешь там, во дворе, бездомных, нищих каких-нибудь, сначала заставь их все убрать и вымести, а потом дай по шее и выгони. Чтобы все готово было к концу обедни, понял?

– Как не понять, господине.

Когда поднялся Хотен по Боричеву узвозу и оказался на узких, уже по-весеннему забитых народом улицах Горы, вот тогда только он почувствовал, что оказался дома, в Киеве. Подбоченившись, шагом, провожая взглядом каждую из встреченных на пути по-киевски чистеньких и по-киевски привлекательных молодых горожанок, доехал до Янчина монастыря.

Хотя и слышно было, что в монастырской Андреевской церкви нет службы, Хотен на всякий случай заглянул сначала туда. Несмеяна бывала тут по несколько раз на дню, и ему захотелось подышать одним с нею воздухом. Храм был каменный, холодный, пахло здесь больше весенней сыростью, чем церковными благовониями. Он перекрестился в сторону алтаря, черной громадой высившегося сразу за столпом мутного света, падающего из цветного стекла окошек под главным куполом, и подумал, что грех молиться сейчас святому Андрею Первозванному, чтобы удалось им задуманное… Нет, это было бы чересчур. Осторожно подобрался он к двери, ведущей внутрь ограды монастырской, вздохнул, попятился, вышел на паперть и постучал в монастырские ворота.

Пришлось подарить разбитную мать-привратницу монеткой, чтобы согласилась она передать грамотку матери Алимпии, а по-старому, по-уличному Несмеяне.

– А ты на словах передай, кудрявец, – куражилась она. – А вдруг чего запретного написал?

– Да чего там запретного, мать? Ты прочти сперва сама.

На бересте и в самом деле никто, кроме самой Несмеяны, не смог бы вычитать ничего запретного – уж Хотен постарался! Написал он грамотку в Вышгороде, выбрав время, когда стоялый князь-Вячеславов мед не успел еще в голову ударить, и за дорогу запомнил наизусть: «ОТЪ ЛАВРЕНТИЯ КЪ МАТЕРИ ОЛИМПИИ ПРИЕЗЖАЙ ПОСЛЕ ОБЕДНИ ВЪ ПИРОГОЩУ ПОМОЛИМСЯ ДА И ДЛЯ ОБИТЕЛИ НЕЧТО ВЪЗМЕШИ».

Еле дождался молодец, пока возвратилась к воротам привратница и, ухмыляясь, сказала, что отдала грамотку Несмеяне, а та попросила ее прочитать и на первых же словах уколола себе палец иглой. На радостях – а если подумать, так чему же было радоваться? Хотен еще раз одарил монашку, надел шапку набекрень, отвязал от коновязи Рыжка и теперь, в обратный путь на Подол, потрусил уже рысью: срок, им самим установленный, начинал беспокоить. В пути он постарался стереть с лица глупейшую, как сам чувствовал, счастливую улыбку и, вовремя вспомнив, снял с груди наперсный крестик.

На подольской улице Большой Ручай, где под самой городской стеной раскинулся двор волхва Творилы, как будто ничего и не изменилось за три пролетевших года. На покосившейся от старости скамейке у ворот сидели три бабы. Скорее испуганные, чем бойкие, они, в конце концов, почти уж и согласились пропустить Хотена без очереди. И когда в сопровождении старого знакомца, старцева служебника Говоруна, на крыльце появилась еще одна баба, скромно потупившая накрашенные глазки, молодцу удалось взбежать на крыльцо под крики куда менее громкие, нежели сам ожидал.

– Все такой же торопыга ты, сыщик! – выдал вдруг в сенях молчаливый обычно прислужник и так хлопнул Хотена по плечу, что тот едва не влетел головой в один из развешенных на стене пахучих снопиков.

– Держи выше, Говорун… – привычно отвечал Хотен, однако куда держать и зачем, не успел сообщить, поскольку оказался уже в горнице Творилы.

Здесь все готово было для волхвания. Знакомые запахи трав, тлевших на жаровне, темнота, в которой, как и всегда, не сразу углядишь самого волхва и прячущегося в углу грозного идола Велеса…

– Да это же Хотен, сынок мой названый! – вскричал вдруг со своего седалища Творила и резво поднялся на ноги. – Говорун, да что ж ты стоишь, как пень? Накрой бога тряпкой, открывай настежь ставни! И пива нам наилучшего сейчас же! Ну, здравствуй, отставной ты мой мечник!

И не успел молодец и слова сказать, как очутился в объятиях волхва. Худенький оказался старец, будто воробей, если сжать его в горсти. Похудел за эти годы? Иди просто раньше не доводилось его обнимать, волхва?

– И ты вечно живи, премудрый Творило, мне поистине второй отец, меня на белый свет из смертной тьмы возвративший! И не только отец ты мне, но и дед мой любимый, лучший на земле советчик!