Иван Оченков - Конец Смуты

Вторая половина моего войска состоит из казаков. Они, как обычно, нанялись готовым отрядом, но на этот раз я постарался придать им хоть какую-то организацию. Казаки поделены на полки и сотни. Их атаманы получили полковые бунчуки и теперь зовутся полковниками, под командой у каждого примерно восемьсот сабель. При казаках в качестве пристава находится Михальский со своим отрядом, который литвин упорно называет хоругвью. Еще одно достойное упоминания подразделение составили мои рынды. Говоря откровенно, сначала я не хотел брать этих царедворцев вовсе. По первоначальной задумке, они должны были пойти с Черкасским, на случай если появятся послы от Сигизмунда или еще кто. Как ни странно, в дело вмешалась мать Миши Романова. Инокиня Марфа подкараулила меня в Успенском соборе сразу после очередного молебна об одолении супостата. Бросившись мне в ноги, она при всем честном народе стала молить не допустить умаления рода и не оставлять ее Мишеньку без службы. Сказать ей: «Уйди старушка, я в печали», – не получалось. Собравшийся вокруг народ весьма сочувственно отнесся к слезным просьбам инокини забрать на войну единственного сына. То, что на войне от ее чада никакого толку не будет, как вы понимаете, тоже аргументом не являлось. Пришлось почтительно поднять старуху с пола и пообещать, что уж сын-то Федора Никитича, страдающего от ляхов в плену, без службы, а стало быть и чести, не останется. Взять с собой одного рынду и не взять прочих было решительно невозможно. После безвременной кончины Бориса Салтыкова ссориться с московской аристократией мне совершенно не с руки. Так что теперь под моей командой, кроме всего прочего, девятнадцать человек царских рынд, не считая помощников, состоящих в разных чинах, от спальников до стольников. С каждым идет от полутора до трех десятков боевых холопов, так что всего их более трех сотен. У каждого из рынд свое наименование, добрую половину из которых я и не помню. Есть рында с саблей, есть с саадаком (отдельно большим и малым), есть с шеломом и так далее. Сам виновник переполоха Миша Романов был ни много ни мало рындой с рогатиной.

С Борькой, чтобы ему ни дна ни покрышки, вообще получилось как-то особенно нескладно. Хотя что Господь ни делает, все к лучшему. Если бы я не свернул ему шею на дворе у Пушкарева, нас бы на другой день, чего доброго, помирили бы. Потому как следующий день был Прощеным воскресеньем. Покушение на царскую особу – дело, конечно, гиблое, но следом сразу же возникал вопрос: а что, собственно, мое величество забыло во дворе у стрелецкого полуголовы? Тем паче, что у него гостит незамужняя сестрица царского кравчего… и вообще все это довольно странно. Так что официальная версия произошедшего была такова. Помилованный царем московский дворянин напился и пьяным полез участвовать в кулачных боях, где ему последний разум и отбили. Ну а с безумного какой спрос? А за то, что он, желая отомстить царскому любимцу, напал на двор, где тот гостит, его Господь уже покарал.

И все бы кончилось для Салтыковых хорошо (ну почти), если бы не младший брат Бориса – Михаил. Очевидно, он принимал участие в нападении, но ухитрился скрыться с места преступления и, не дожидаясь сыска, сбежал из Москвы в Литву. Когда все это выяснилось, защитникам Салтыковых в думе крыть стало нечем, и все имущество обоих братьев было немедленно конфисковано.

Полученные в результате активы были поделены следующим образом. Большая часть – царю, то есть мне. Примерно четверть досталась Вельяминову. Его, кстати, давно надо было наградить за заслуги в ополчении, но государь скуповат и черносошные земли своим верным слугам жалует весьма неохотно. Деревню, которая в свое время была приданым матери Бориса, я отдал Михальскому, несколько успокоив таким образом Шерстовых. Анисиму, в покрытие расходов, достался один из салтыковских дворов и еще кое-какое имущество.

Выйдя из Москвы, я повел свое войско на Калугу, где находились ближайшие к Москве польско-литовские отряды. Князь Черкасский и прочие воеводы предлагали мне не торопиться и идти вместе, дескать, прознает Литва про наше многолюдство – так и сами уйдут. Но мне не нужно, чтобы они сами ушли, я хочу, чтобы они тут и остались. Я полагал, что у поляков в Москве соглядатаев ничуть не меньше, чем у меня в Смоленске. Так что они должны думать, что войско к походу не готово, все, кого я позвал, еще не подошли и время у них есть. Именно поэтому я разделил свои силы и рванул вперед с наиболее мобильной частью. Кроме того, именно под Калугу я велел идти царевичу Арслану с касимовскими татарами, не заходя в Москву. Сам город, сильно разоренный за Смуту, был тем не менее свободен от интервентов. Воеводствовал там Федор Жеребцов, двоюродный брат знаменитого Давыда Жеребцова, убитого в Калязине Лисовским. Сам Лисовский с небольшим отрядом, по некоторым данным, тоже был где-то рядом. С тех пор как я свел знакомство с паном Муха-Михальским, меня не оставляло желание познакомиться еще и с его командиром.

По прикидкам, путь до Калуги верст примерно двести. Прошли мы его за четыре дня и свалились полякам как снег на голову. Как раз в этот день командовавший местными поляками полоцкий хорунжий Ян Корсак в очередной раз подошел к стенам города и потребовал от воеводы Жеребцова сдаться. Для чего это ему понадобилось, точно сказать затрудняюсь. Может, хотел сжечь дотла, прежде чем отступить, может, еще чего удумал, но, выйдя со всем своим отрядом к зажатому между двух оврагов деревянному кремлю, пан хорунжий оказался в западне. Выставленные им заставы были вырезаны людьми Корнилия Михальского и не смогли предупредить своих товарищей о нашем приходе. Так что известие о том, что русский воевода отказался от сдачи, пришло одновременно с видом разворачивавшихся для атаки эскадронов рейтар. К чести пана хорунжего, он не запаниковал, а, трезво оценив обстановку, попробовал спасти хотя бы часть своих подчиненных и вырваться по дну Березуйского оврага. Однако на другой стороне оврага его уже ждали казаки, и Корсаку ничего не оставалось, кроме как принимать бой. Под его командованием было шесть хоругвей – две литовских панцирных и четыре казачьих, всего чуть более тысячи сабель, и пан хорунжий лично повел их в бой. Видя перед собой превосходящие силы противника, храбрецы выровняли ряды и сначала шагом, а затем все убыстряя аллюр, бросились, обнажив сабли, в самоубийственную атаку на приближающихся к ним мерным галопом русских ратников. Казалось, ничто не сможет остановить сближения врагов, и вот-вот бравые шляхтичи врубятся в ряды своего противника. Однако Корсак с самого начала допустил одну ошибку, ставшую для него роковой: он решил, что перед ним обычная поместная конница. На его беду, это были рейтары, обученные по-европейски, многие из которых воевали со мной еще в Кальмарской кампании, и рвущихся вперед шляхтичей встретил ужасающе плотный огонь из пистолетов разворачивающегося на всем скаку эскадрона. Конечно, попасть на ходу из пистолета, делая при этом полувольт [30] Поворот по кругу на 180° на лошади, скачущей галопом. на лошади, задача нетривиальная, но и всадник на коне – мишень совсем не маленькая. Вот одна лошадь, запнувшись, покатилась по земле, перебросив через голову своего седока. Вот другая, шарахнувшись в сторону от пули, оцарапавшей ей бок, едва не выкинула своего всадника и сбила аллюр соседу. И наконец строй их смешался и замедлился, а рейтары, как на учебной выездке, уже развернулись и уходили от врага в полном порядке.