Иван Оченков - Конец Смуты

– Божией милостию великий государь, царь и великий князь Иван Федорович, в неизреченной своей доброте и ради христианского милосердия, прощает виновным в злоумышлении на него и не велит подвергать их смертной казни! Однако видеть их на своей службе не желает и велит виновных побить кнутом, заковать в железа и сослать в сибирские городки на вечное поселение!

Приговоренные, мысленно уже попрощавшиеся с жизнью, задышали свободнее. А дьяк продолжал:

– Государев стольник князь Василий Лыков! – выкрикнул он в притихшую толпу.

Стоявший до сих пор с постным выражением на лице рында недоуменно встрепенулся. Все в войске знали этого богатого и знатного молодца, ведущего себя подчеркнуто независимо в соответствии с высоким родом и заслугами его предков, и теперь внимательно смотрели на него.

– За верную службу государь жалует тебя шубой со своего плеча, золотой чашей и тридцатью рублями денег сверх жалованья!

Над сгрудившимися вокруг ратниками повисла тяжелая тишина. Продолжавший стоять столбом рында, выпучив глаза, уставился на стоящих вокруг него людей. Уже ушел милостиво всем кивнувший царь и начали расходиться вызванные на суд выборные от полков. Следом потянулись стоявшие в оцеплении немцы, и только царская охрана не трогалась с места. Наконец Михаил Романов, отставив в сторону серебряный топорик, заглянул Лыкову в глаза и тихонько промолвил:

– Ты, князь Василий, это… не приходи ко мне более да разговоры таковые не веди. Государь у нас, конечно, милостивый, да я у матушки с батюшкой один, и мне о чести родовой побеспокоиться надобно.

Через несколько дней наконец-то вернулся осунувшийся и почерневший Корнилий со своим отрядом. Я встретил его с радостью, но после беглого взгляда на своего верного телохранителя убрал улыбку с лица. В глазах внешне спокойного Михальского сквозила такая черная тоска, что становилось жутко.

– Ваше величество, – обратился он ко мне, – я вернулся и готов служить вам.

Хотя у меня была целая куча вопросов к сотнику по поводу ситуации в Литве, я не стал его ни о чем расспрашивать.

– Хорошо, можешь идти отдыхать, у нас много дел, так что тебе и твоим людям надо набраться сил.

– Благодарю вас, государь, но мой долг повелевает мне остаться, слишком уж долго пренебрегал я своими обязанностями.

– Хорошо, я ждал только тебя, чтобы отправиться в Новгород, но тебе и твоим людям все равно необходимо отдохнуть. Ступай, только пришли ко мне Панина, что-то его дружок меня беспокоит в последнее время.

– Вьется вокруг Храповицких?

– Угу, совсем про службу забыл, стервец.

– Как прикажете, ваше величество.

Не успел Корнилий выйти, как раздался стук в дверь, и в горницу заглянул один из поддатней:

– Государь, князь Черкасский с воеводами пожаловал, принять просит!

– Раз просит, значит, примем, пошли в большую палату.

Большая палата в архиепископском дворце превратилась на время моего пребывания в тронный зал. Хочешь не хочешь – надо соответствовать, так что именно в ней проходили все важные совещания, принимались депутации от местных дворян и должны были устраиваться пиры. Последних, впрочем, со времени взятия крепости не было. Достаточно просторная и светлая, она как нельзя лучше подходила для всех этих мероприятий. Троном служило кресло владыки, а вдоль стен расставили лавки для прочих участников.

При моем появлении собравшиеся дружно вскочили с лавок и изобразили поясные поклоны. В походе я строго-настрого запретил кланяться в ноги, кроме случаев, когда виновные просили о пощаде, но тут уж запрещать было бесполезно.

– Здравствуй, князь Дмитрий Мамстрюкович, – особо выделил я большого воеводу, устроившись в кресле поудобнее, – и вы, честные бояре, тоже.

– И тебе государь, многая лета!

Справа и чуть впереди меня привычно занял место Никита Вельяминов, фон Гершов – слева сзади, а Анисим и вовсе не выходил из дверной ниши, стоя там наготове.

– Чего нового приключилось в моем богоспасаемом царстве и его окрестностях?

– Слава богу, все благополучно, – степенно отвечал Черкасский. – вот только гонец из Москвы прибыл с грамотами от собора и думы, так мы и рассудили, что надо собраться, вдруг дело срочное.

Похоже, князь с прочими воеводами в очередной раз затеяли маленькую фронду. Все возникавшие по ходу дел проблемы я до сих пор сначала обсуждал в тесном кругу своих сторонников. Потом, разумеется, вопрос выносился на всеобщее обсуждение, но, заранее взвесив все за и против, я после недолгого обсуждения выносил заранее подготовленное решение. Сегодня же на постных рожах воевод было написано: «Ты, дескать, государь, как хочешь, а без нас сегодня не решить!»

– Ну и где гонец? – спросил я, усиленно делая вид, что ничего не понял.

– Здесь я, государь, – повалился в ноги вошедший дворянин в запыленном кафтане.

Кивнув головой Никите, чтобы принял письма, я милостиво спросил:

– Как тебя зовут?

– Холоп твой, Ивашка Нагой.

Услышав имя, Никита сделал полшага назад и коротко пояснил:

– Царицы Марии Нагой двоюродный племянник.

– Где служишь? – продолжал я допрос.

– В жилецких сотнях, государь.

Хм, интересно получается: парень из опального ныне рода послан с важными донесениями. Хотя, собственно, жильцы для того и собраны в Москве, чтобы исполнять различные поручения вроде этого. Правда, большинство из них с началом похода поверстаны в государев полк, и в столице остались лишь те, кто рылом – в смысле родом – не вышел.

– Давно прибыл?

– Только что, государь.

Теперь понятно: доложился охране, те дали знать Черкасскому. Были бы рейтары или стрельцы – доложили Вельяминову, но сегодня не их день. Бог с ним, потом разберемся.

– Накормить, напоить, спать уложить, – велел я, показывая на гонца, – да за службу дать…

– Полтину, – закончил за меня Никита, пока я не одарил служивого паче меры, как уже не раз бывало.

Ну полтину так полтину; гонец, еще раз поклонившись, ушел обрадованный, а я повернул голову к дьяку, разбиравшемуся с посланиями:

– Что там?

– Печати целы, государь.

– Уже хорошо, а написано что?

Дьяк вздохнул, набрав побольше воздуха, затем резким движением сломал печать и, развернув свиток, начал нараспев читать:

– Государю, царю и великому князю Ивану Федоровичу верные его холопы Никита Романов, Дмитрий Трубецкой да Иван Мстиславский челом бьют. В нынешнем 121 году… [49] 7121 год от Сотворения мира, или 1613 год от Рождества Христова. В те времена тоже частенько опускали первые цифры, обозначая год.

С трудом продираясь сквозь монотонный голос дьяка, привычно выговаривавшего присущие этому веку канцеляризмы, я пытался вникнуть в содержание документа. Судя по всему, послан он был еще до получения известий об удачном штурме Смоленска, а потому писавшие осторожно интересовались, как идут дела. Жаловались также на скудость, как людьми, так и денежную. Подати не поступали, торговля никак не набирала довоенные обороты… короче, хоть ложись и помирай!