И Намор - В третью стражу

А Гейдрих — Drecksau [297] Сволочь, грязная свинья (нем.). — не нашел нужным даже поговорить, передал новый приказ через порученца, и уже через три дня все еще кашляющий и сморкающийся, Шаунбург сошел с трапа самолета в римском аэропорту. А потом была Венеция, Дубровник и Белград, и везде он делал что-то настолько непринципиальное, что оставалось только гадать, какая вожжа попала под хвост большому начальству. А оно — берлинское начальство — только разадавало приказы: налево, направо, шагом марш! Упасть, отжаться, продолжать движение в указанном направлении…

Побывал он и в Мадриде, да так неудачно, что впору всех испанцев по матери пустить. Но сделанного не воротишь: дон Эммануэле сам подставился и своего спутника умудрился — пусть и не по злобе душевной — засветить, показав коллективу «дорогих» русских товарищей, упорно изображавших из себя товарищей испанских. Узнать не могли, но фото-то сделали … Где и как аукнется эта незапланированная встреча? Но в Мадриде, надо сказать, он побывал — впервые, и в Касабланке, Марселе и Неаполе — тоже, а вот в Берлин или Париж попасть никак не удавалось. Все время находились веские причины оставаться на месте или нестись куда-то еще — не туда. А время шло, и война в Чехословакии — если это все-таки была война — начала вроде бы сходить на нет. Во всяком случае, чем теплее становилось в долинах, и веселее журчала талая вода в горных реках и ручьях, тем меньше там — в Судетах — стреляли, но зато очень громко, на повышенных тонах, говорили политики. И повод серьезный. Полмиллиона беженцев это ведь не фунт изюма, особенно если это немцы, о страданиях которых и хотели бы, да не могут промолчать ни в Берлине, ни в Вене. А тут еще и закусившие удила чехи разоряются на всю Европу, весьма драматично демонстрируя свое негодование по поводу отсутствия лояльности у чешских немцев, с одной стороны, и вмешательства во внутренние дела суверенного государства, с другой. И кто бы это, спрашивается, мог быть — такой вредный? Уж, не те же ли немцы с австрийцами? И вывод напрашивается сам собой: «а давайте решим, наконец «немецкий вопрос»! При том не просто так решим, а «самым решительным образом». Раз и навсегда! Улавливаете, дамы и господа, куда ветер над Влтавой дует?

А в Европе, а в мире… Там, собственно, все как всегда. И коли уж, намылились « решать », значит, будем решать. «Немецким вопросом» занялась Лига Наций, на которую Берлин уже который год плевал отовсюду откуда мог, следовательно, и скорого решения ожидать не приходилось. Пока суд да дело, в Судетах оставалось введенное чехами еще в конце февраля военное положение, а в Германии — национальная истерия, и так уже доведенная до высокого градуса, теперь едва не перекипала через край. Но, увы, силовое решение проблемы никак не проходило. Неудача с ремилитаризацией Рейнской области и последовавшая за этим мобилизация французской и бельгийской армий показала опасность — пусть временную — бряцания отсутствующим оружием. Возможно, окажись чехи и немцы один на один, Гитлер бы решился, хотя чехословацкая армия образца 1936 года и была одной из лучших в Европе. Во всяком случае, по техническому оснащению наверняка. Однако не было печали так СССР неожиданно — или, напротив, вполне ожидаемо — занял в данном вопросе весьма жесткую позицию, и новое правительство Франции — в свете февральского покушения в Париже — подыграло русским [298] Во исполнение советско-французского договора от 2 мая 1935 года и советско-чехословацкого договора от 16 мая 1935 года. . А лезть на рожон в такой ситуации не мог себе позволить никто, тем более лидер только-только встающей на ноги Германии. Нет, если рассуждать здраво, ничего еще, там, в Чехии, не кончилось. Возможно, все только начиналось, однако это была уже совсем другая — альтернативная, выражаясь языком будущего — история, и куда вывезет эта «кривая» не знал уже никто.

А между тем, то, чем занимался Баст, на поверку оказалось еще одним оригинальным опытом. Штурмбанфюрер Шаунбург занимался «разжиганием войны». Возможно, Гейдрих совсем не зря послал его партизанить в Судеты, поскольку сразу после Чехословакии, выполнив пару простеньких поручений шефа, Баст вплотную занялся подготовкой военного переворота в Испании. И оставалось надеяться, что редкие его сообщения, уходившие в «Париж, до востребования», дошли до адресатов, и друзья знают, где он и чем занят, а значит, и господин товарищ Штейнбрюк получил очередное заказное блюдо для ума. И хорошо, если так. Ведь думать не вредно, не так ли?

Всякое в жизни случается. Если бы специально искали — не нашли бы. А тут настоящий «рояль в кустах», подлинный «бог из машины»… Случай? Судьба? Голова шла кругом — «синдром попаданчества», как назвал это состояние Олег — в крови алкоголь и феромоны — «Или гормоны?» — неважно, Важно что тебе снова двадцать и рядом интересный мужчина, а вокруг необыкновенно красивый, просто сказочный город. Чудесный день. Дивный вечер. И томение тела в предвкушении волшебной ночи. А то, что волшебства не состоялось, так в том сама, в сущности, и виновата, но … не все прошлое осталось в будущем… А вот вечером… Какая сила затащила их тем вечером именно в ту каварню? Неужели в Праге мало кабаков?! Но то ли добрый ангел пролетел, то ли «кривая повезла», но они пришли туда, куда надо, тогда, когда следует, и сделали что-то такое, чего в «здравом уме» делать никогда не стали бы.

Татьяна возвращалась памятью к событиям того дня и не переставала удивляться. День, как показали дальнейшие события, оказался вполне себе судьбоносным. Олег «убрал» Генлейна… а она — и снова же из-за Ицковича — спела вечером «Парижское танго». А Рамсфельд услышал и впечатлился настолько, что оставил им свою визитку. То есть, одного этого было бы достаточно, чтобы назвать ее — вернее, Олега — везунчиком.

«Нет, неточное слово… счастливец, удачник, — сын удачи — точнее».

Это Ицкович рассказал как-то, что удачливых людей называют на иврите « бар мазаль », и в вольном переводе это означает « хозяин, сын или кто-то там, приходящийся кем-то там самой удаче ». Вот и попробуйте сказать «нет»! Ведь Рамсфельд-то не просто антрепренер, а однин из крупных и наиболее успешных немецких антрепренеров не евреев. И он, «великий» Рамсфельд, попасть под опеку которого мечтали многие знаменитости, буквально влюбился в Таню, и хотя, видит бог, услышал в ее исполнении всего одну, пусть и очень хорошую, песню, — решил что у нее большое будущее. Что тут сыграло? Охватившее ее настроение, эмоции, гормоны-феромоны бурлящие в крови, выплеснулись в танго?

Виктор позвонил немцу, и тот примчался в Париж. Недели не прошло, как он уже сидел в зале парижского варьете и «смотрел» Таню «в действии». В отличие от пары весьма импульсивных коллег-французов «рассматривавших проблему» вместе с ним, Курт Рамсфельд на этот раз был совершенно неэмоционален. Напротив, он был даже несколько сумрачен — что свойственно, как говорят, тевтонскому гению, но, тем не менее, выкурил длинную сигару и выпил три или четыре рюмки коньяка пока Татьяна и Виктор прогоняли свой репертуар.