И Намор - В третью стражу

Он по-прежнему оставался собой, Матвеевым Степаном Никитичем, коренным ленинградцем. Только ему принадлежала радость, испытанная Степой Матвеевым, когда он нашел свою фамилию в списке зачисленных на первый курс института. И чувство облегчения, когда он, наконец-то — со второго раза — сдал на водительские права категории «B». И счастливое волнение, когда встречал в роддоме Наташку с перевязанным голубой ленточкой свёртком, и серьёзность, с которой обсуждал с ней будущее имя своего первенца. И молодой врач «Скорой помощи», извиняющимся тоном произносящий «Sorry, sir, but it is unfortunately too late» [48] Прошу прощения, но, к сожалению, слишком поздно. (англ.) , говорил именно с ним, потому что именно ему было холодно и пусто тогда, и именно эти холод и пустота нет-нет, да и давали себя знать, ворохнувшись в самый неподходящий момент в его душе. И похороны жены он помнил именно как похороны своей жены. И помнил Витьку Федорчука, молча наливающий водку без этого своего «А як же ж!» и такого же молчаливого, в первые на его памяти не знающего, что сказать Олега. И вот это действительно были его собственные воспоминания, в которых многое было перепутано, а что-то подзабыто, но их «настоящесть», истинность не вызывала сомнений, потому что та пустота в голове, холод в сердце и ощущение безвозвратно уходящего времени — это было именно его, Матвеева, и никого больше. Даже свадьба Всеволода, вроде бы радостная, веселая, а вместе с тем такая же «уходящая», ведь наступающее время предназначалось уже для детей, а не для него. И еще. Именно у Матвеева, а не у Гринвуда было ощущение, что жизнь прошла — проходит — а он так и не сделал ГЛАВНОГО — чего-то такого, ради чего стоило на самом деле родиться и жить. Вот это было ЕГО, собственное. И тем страшнее было осознавать, что физическая жизнь Степана Матвеева неожиданно и, судя по всему, безвозвратно была отброшена в область воображаемого, превратившись в бесплотную тень, и теперь ему — вот нелепица! — тому же самому Степану Матвееву предстояло продолжать жизнь внезапно скончавшегося английского аристократа, журналиста и шпиона. Ну что же, учитывая разницу в возрасте, это даже очень и очень неплохой обмен. Верно, сэр Майкл?

Но тот, разумеется, не ответил. Ведь было бы чистой воды безумием разговаривать с самим собой.

— Да, попали вы, пане Хведорчук! Уж попали, так попали! — Весь ужас положения стал, наконец, доходить до пережившего неслабую встряску Виктора. — Тут не крыша поехала, тут гораздо хуже. Такое только в книжках пишут, которые старший сын почитывать любит, а в жизни…

Сын! Он и так был не близко, а теперь… И что интересно, звали сына Федорчука тоже Дмитрием. И по годам… Димке двадцать пять и он живет в Москве. До кризиса работал старшим менеджером в какой-то туристической фирме. Светил карьерный рост. Потом едва сводил концы с концами и, наконец-то, принял предложение отца поработать с его московскими партнерами. У Димки дочка-красавица, хотя правды ради, все крохи в год прекрасны. Но эта не просто красавица, а вылитая прабабка, Федорчукова матушка — Василиса Никодимовна, в честь которой и назвали девочку. С Димкиной матерью у Федорчука жизнь не сложилась. Скороспелый студенческий брак по залету, рождение сына, два гора радости и три года ругани. Потом неудачная беременность Ленки, потеря ребенка на позднем сроке, и… и каждый винит другого. В итоге Елена ушла к своей матери, забрав с собой и Димку, и Виктор долго — и, разумеется, практически безнадежно пытался вернуть себе сына…

А потом была Катя, Катя-Катерина, умница-красавица студенточка, дипломница. Второй брак, счастливый, но без детей, и распался легко как-то, почти без напряжения, когда Федорчуку предложили работу в Харькове, а жена не захотела покидать первопрестольную. Ну а в Харькове — ведь свято место пусто не бывает, не так ли? — появилась Лиза, хохлушка-хохотушка, с которой Виктор осознал свою «хохляцкость» и отпустил усы, как у «щирого козака». И все образовалось как-то само собой, в чем несомненно была немалая заслуга жены, и пошло-поехало, а потом — любовь одним словом — родились две близняшки Даша и Ксюша, и последыш — Ванька. Всех их Виктор Иванович любил всей душой, но Димка — это Димка. Теперь они со старшим начали опять общаться, регулярно перезванивались. И на крестины Василиски Виктор приезжал в Москву, наплевав на возможность заключения неплохого контракта. И все это — его жизнь, настоящая, а не выдуманная. Но вот какое дело: далекая теперь и почти что нереальная, как давний сон.

А вот с господином Вощининым следовало разобраться. Интересный субъект достался Виктору в виде судьбы и тела, на редкость интересный. Что ж ты, сволочь белогвардейская, большевикам-то продался? В заграницах тебе не сидится, в Магадан захотелось? Штирлиц хренов!

Виктор словно смотрел исторический фильм. Смотрел и одновременно словно бы озвучивал. Вот Митенька Вощинин с няней идет по харьковским улицам. Некоторые дома, кажется, и сейчас в Харькове стоят, хотя однозначно сказать трудно. Но вот церковь, куда «младенца Димитрия» регулярно носят к причастию — восстановлена. Более того, в ней — вот же совпадение! — крестили и Дашу с Ксюшей. И «отца» своего Виктор вспомнил, что называется, во всех деталях. Вот он стоит Юрий Дмитриевич Вощинин: красавец-инженер в белом чесучовом костюме. Впрочем, в белом кителе Виктор его тоже, кажется, видел. Хорош, другого слова не подберешь. И социалист… но при том, как многие в их кругу, увлекался Плехановым, читал Ленина, Мартова, был лично знаком с Горьким. Потом-то, конечно, отошел от политики, остепенился и женился, но симпатии, разумеется, остались. А потом случилась война, и Вощинин-старший, как инженер Телегин у Толстого, отправился на фронт. Прапорщик, подпоручик, поручик. «Станислав и Владимир с мечами украшают недаром вам грудь». А в 1917 году пришла весть о его гибели. Семилетний Митенька, гимназист первого класса, тогда долго рыдал, колотил ногами по стене и все не мог поверить, что его милый папенька больше не вернется. Пятиклассник Витька Федорчук тоже плакал, когда умер от сердечного приступа его отец, главстаршина Балтфлота Иван Макарович Федорчук, последнее время работающий в Нахимовском училище.

Но это другая история, к Мите Вощинину никакого отношения не имеющая. Но зато хорошо помнится Митенькин дед — профессор Медников. И вроде бы фамилия эта знакома не только Вощинину, но и Федорчуку… И точно, в девяносто третьем году в музее университета повесили его портрет. Крупная величина был Сергей Викентьевич, и в науке, а потом и в русской эмиграции. Один из идеологов сменовеховства и вечный оппонент Ильина. И, кажется, что не знает Вощинин, но известно Федорчуку, убьют деда в Париже фашисты, потому что старик примкнет к сопротивлению. Дед во многом повлиял на внука, привил ему любовь к языкам, к чтению умных книжек, к размышлению.