Александр Громов - Запретный мир

Не стало сил плакать. Но были еще силы заслонить мужа от бури, обнять его и дожидаться смерти, все-таки надеясь на чудо. И что-то невидимое и неожиданное таилось поблизости в пурге, что-то, вызвавшее хорошо знакомые ощущения: тепло и озноб, радость и страх. «Нет, — подумала Юмми, чувствуя, как негаданная надежда вливает в нее силы. — Нет, так не бывает!..»

Она чувствовала Дверь. Та была рядом, лишь чуточку выше по береговому откосу! Они долго шли к ней… и они дошли, дошли!

С трудом она могла вспомнить потом, сколько сил и времени понадобилось ей, чтобы втащить Юр-Рика на уровень Двери. Дважды он соскальзывал вниз, и Юмми, боясь, что ей не хватит сил открыть Дверь, начинала сначала, ломала ногти, мертвой хваткой цепляясь за мужнин тулуп, отвоевывая пядь за пядью у откоса и пурги, и были мгновения, когда она ненавидела и мужа, и себя… Зачем помнить то, что лучше забыть?

Сил все-таки хватило. В распахнутую Дверь с воем рванулся плотный снежный заряд — и вернулся назад брызгами дождя. Дохнуло теплом. В глаза брызнуло солнце, и глупая пестрая бабочка, вынесенная из того, другого мира в этот, закрутилась и пропала в снежном вихре.

За Дверью было лето.

Кто рассердился всерьез, так это Витюня. Мало того, что он плохо выспался, что ноги устали месить снег и настроение резко упало, отчего уже заранее хотелось кого-нибудь пришибить, мало того, что проглядел все гляделки, пытаясь угадать, та излучина или не та, — так какой-то подлец устроил еще и буран! А уж когда из бурана прямо на Витюню выбежали неопознанные олухи, которым он ничего худого не сделал и один из которых без лишних слов попытался насадить его на пику, Витюня рассвирепел окончательно и одним широким взмахом перерубил пику вместе с ее владельцем. И поделом! А ну, кто еще хочет?..

Желающие, конечно, нашлись, и во множестве. То ли враг попался какой-то особенный, то ли ополоумевший снег мешал воинам с волчьими харями вместо шапок вовремя разобрать, на какого противника вывели их зловредные духи, но только нападали они с маниакальным бесстрашием. «Как обкурившиеся», — пришло Витюне на ум, когда третий противник развалился пополам. Бывший лом, а ныне меч Двурушник с внушительным свистом рассекал и снег, и воздух, и всех, кто с большого ума совался под грозное лезвие, воображая, что сумеет принять удар на щит или отразить его мечом. Меч длиною в человеческий рост с легкостью кромсал щиты, а коротких медных клинков попросту не замечал. Мешал снег, залепляя глаза, и мешали деревья.

Последующие события плохо отложились в памяти Витюни. Помнилось, что начала уставать правая кисть и пришлось взяться за Двурушник обеими руками. Помнилось еще, что очередной взмах меча перерубил чахоточную сосенку и та не нашла иного места свалиться, как прямо на голову, и помнилось, что какое-то время после этого пришлось наносить удары вслепую, причем было не исключено, что под убийственный размах металла попадали не только враги, но и свои…

— Ушибу-у-у!.. — вращая мечом, ревел Витюня, забыв, что уже никого не может ушибить бывшим ломом, а может лишь рассечь.

Потом как-то вдруг обнаружилось, что завывания ветра стали тише и сквозь мутную снежную пелену уже шагов за двадцать удается отличить дерево от человека. Буран оказался свирепым, но недолгим. Зато выяснилось, что людей вокруг Витюни имеется значительно больше, чем деревьев, что живых среди них больше, чем трупов, и живые эти люди, решительно незнакомые, по-прежнему одержимы стремлением убить его или причинить иной вред. Своих в пределах видимости — ни одного…

Всякий другой прислонился бы спиной к сосне, продляя свои последние минуты, — Витюня же с рыком «Разойдись, придурки, убью!» прыгнул вперед и крутанул мечом, затем с отчаянной целеустремленностью торпедоносца, атакующего линкор, рванул вбок, туда, откуда слышался лязг и вопль отползавшей в сторону битвы, ударил еще и еще раз, отбил дротик, крутнулся волчком, послав меч по широкому кругу, и втоптал валенками в снег какого-то окончательного отморозка, нырнувшего под меч и самым подлым образом пытавшегося кольнуть под телогрейку, в пах. Расшвыривая и прореживая вопящее кольцо окружения, Витюня отступал к своим, пока не наткнулся на ворочащуюся, орущую, стучащую медью о медь толпу и в случайном просвете не увидел Хуккана с залитым кровью лицом, отбивающегося топором от троих, а то и четверых противников.

Тогда он понял, что поредевшее войско Растака, теснимое с трех сторон бесчисленными полчищами врагов, сгрудилось в кучу у берегового откоса, что враг по-прежнему ломит с небывалой силой, стараясь выпихнуть из леса эту плотную человеческую массу и покончить с нею на льду замерзшей реки, а в середине кучи кричит Растак и, без сомнения, велит отходить, отходить, отходить…

Вернее — прорываться. Назад. Тем же путем.

Юрик очнулся на чем-то мягком, приятно и неопасно шелестящем при малейшем движении, и понял, что это трава, густая и сочная. Заливной луг. Припекало солнце, теплый воздух был наполнен влажными испарениями. Звенели и кусались комары, и с низким гуденьем крутился вокруг головы толстый наглый слепень. Пахло водой. Где-то невдалеке надрывался лягушачий хор.

Юрик поморщился и сел. Кружилась голова, и немного знобило. Болела и дергала распухшая рука. Повязка на ней осталась прежняя, а жгут с предплечья давно куда-то делся. Исчез и тулуп. Комбинезон же с отрезанным рукавом был, как глазурью, покрыт подсыхающей коркой грязи, начисто изменил цвет и неприятно пованивал. Не с парашютом сигать в таком комбинезоне и не красоваться среди туземцев — лежать и дальше в луже, что миргородская свинья.

Да, а где та лужа? Откуда грязь? Ничего не понятно…

Трава сбоку зашевелилась, и Юрик увидел жену-туземку. Расположившись в позе пластуна как раз на его тулупе, она прикладывала палец к губам и делала другой рукой понятные знаки: пригни бестолковку, не высовывайся! Юрик покрутил головой и обмер.

Он действительно лежал на заливном лугу, шагах в ста несла свои воды широченная река с лесистыми островами, и по ее берегу неспешно шествовал лохматый, как мочалка или хиппи, рыжий слон с горбом и загнутыми в бублик бивнями. Ну, натуральный мамонт шел, и никто иной! Не шел даже — шествовал в полном сознании своего палеолитического достоинства. Как есть, пахан местной фауны. Обозвать его горой мяса не поворачивался язык.

Сперва Юрик отвалил челюсть, затем, сказавши «во, блин!», нырнул в траву, однако спустя недолгое время голову все-таки выставил, притянутый зрелищем. Мамонт жрал разнотравье, наматывая его на хобот, и временами подцеплял что-то из реки, наверное кувшинки. Родственников его поблизости видно не было. Зверь пасся один. Если он и заметил людей в траве, то чихать на них хотел со своей колокольни. Прошло не меньше получаса, пока он удалился настолько, что Юмми нашла возможным приподняться и выговорить мужу за легкомысленную неосторожность.