Андрей Величко - Чужое место

— До середины восьмидесятых — каждый месяц, потом реже. В восемьдесят девятом году всего один короткий доклад, в девяностом — ни одного. С Николаем же Александровичем я вообще личной беседы не удостоился.

— Это понятно, но теперь ответьте мне, пожалуйста, вот на какой вопрос. Из каких соображений вы вместо того, чтобы сразу осветить то, что из вас пришлось вытягивать вопросами, начали с какой-то ерунды?

— Я не знал, что именно интересует ваше величество, а то, что вы изволили поименовать ерундой, есть принятая форма доклада на высочайшее имя.

— А, понятно. Вы обиделись, что я нашел время для беседы с вами только сейчас. По-моему, зря. Сначала в области собственной безопасности я сделал то, что мог и должен был сделать сам, и только потом руки дошли до прочего. В общем, почти как у вас с Рогачевым. Поэтому докладов по общепринятой форме мне больше представлять не надо. Согласны?

— Так точно, ваше императорское величество.

— В беседах наедине лучше короче — государь, например. И скажите мне, пожалуйста, каковы ваши отношения с непосредственным начальником, генералом Черевиным?

— Хорошие, государь.

— Уверены?

— Вполне. Я не лезу в его дела, он не лезет в мои, хотя мог бы — чего еще желать? Ну а что у него при виде меня лицо иногда кривится, так я же не юная гимназистка, чтобы он от лицезрения моей персоны испытывал возвышенные чувства. Причем это только утром, а сразу после обеденного стакана ему вообще все равно.

— Хм… возможно. Но, как мне кажется, дворцовую полицию из-под его подчинения, пусть и чисто номинального, лучше вывести.

— Было бы неплохо, но ведь вы, государь, кажется, не хотите его обижать.

— Да, не рвусь, он мне еще пригодится. Скажите, Евгений Никифорович, а вас не затруднит чем-нибудь вызвать его недовольство? Так, слегка. Тогда мое величество явит ему милость — уберет вашу службу, а вместо нее предложит какую-нибудь роту пластунов. Дворцовая же полиция сменит название, расширит штаты и будет продолжать заниматься своим делом, подчиняясь лично мне.

— Ее непосредственное подчинение лично вам может привлечь нездоровый интерес, а это помешает работе, — заметил Ширинкин.

— Ну так переходите в ведомство министерства двора, а документы об этом составьте сами, и так, чтобы никакой Воронцов в ваши дела лезть не мог. Кроме того, про увеличение штатов я сказал не просто так, а в связи с расширением круга задач. Казаки лейб-конвоя осуществляют явную охрану моей персоны. Настолько явную, что их за километр видно. Но, по-моему, нужна еще и тайная, которую вообще никто за охрану принимать не будет. Например, в тех случаях, когда мне потребуется казаться не императором, а кем-либо еще. В общем, жду от вас подробного доклада на эту тему. Вместе со сметой расходов, разумеется. Двух недель вам хватит?

Вскоре выяснилось, что в медлительности полковника упрекнуть нельзя. Как мне доложил Михаил Рогачев, Евгений Никифорович сразу после нашей беседы сообщил Черевину, что у него обнаружилась редкая болезнь, именуемая аллергией, причем исключительно на запах перегара. В силу каковых причин он нижайше просит его высокопревосходительство при беседах дышать в другую сторону. Естественно, что в тот же день Черевин явился ко мне с инициативой.

— Ваше величество, — заявил бравый генерал, — зачем мне, кроме солдат и казаков, командовать еще и какими-то филерами? Это дело департамента полиции, а для вашей охраны гораздо больше пользы принесет дополнительная рота пластунов.

— Согласен, Петр Александрович, готовьте документы, подпишу.

Итак, подвел итоги я, недостатком инициативы господин полковник не страдает. Осталось выяснить, не грешен ли он ее неприемлемым избытком, и в случае отсутствия такового начинать потихоньку расширять стоящий перед ним круг задач.

В общем, я имел основания считать, что программа — минимум по обеспечению безопасности моей персоны в основном выполнена. Великие князья не смогли объединиться против меня сразу, а после тайного брака и последующего отъезда Георгия среди них вообще начался раздрай. Я же теперь — полностью легитимный, то есть по всем правилам коронованный император Александр Четвертый. А это в числе прочего означает, что англичанам, ежели они задумают что-то этакое, придется опираться на самых отмороженных революционеров, а их не так много. Впрочем, бритты люди основательные, и сначала следует ждать чего-то вроде теста. То есть они по первому же подвернувшемуся поводу попробуют на меня надавить сначала по родственным, а если не получится — по дипломатическим каналам. И только после того, как я не поддамся их дипломатии, можно будет ожидать каких-то более радикальных шагов.

Кстати, а почему это вдруг я вот так сразу и не поддамся? Нет, родственников, конечно, надо не отходя от кассы посылать на всем известные буквы, такое мое поведение никого не удивит. Англичане же… надо подумать, как сделать так, чтобы они решили, будто я их боюсь.

Осенью девяносто первого года я сделал то, чем до меня российские императоры совершенно не увлекались, а именно — написал большую статью. В которой заявил, что семнадцать губерний центральной России и Поволжья поражены сильнейшим неурожаем, вследствие чего там уже начался голод. Да, продолжал я, именно он, а вовсе никакое не «недоедание», на каковое слово некоторые не в меру ретивые цензоры заменяли исходное понятие. Все они уже строго предупреждены, что в случае повторения подобного мгновенно вылетят с государственной службы, высочайший указ об этом готовится.

Далее я вспомнил, что в России с древних времен принято бороться со всякими напастями всем миром, именно это позволило ей выстоять в переломные моменты истории. И, значит, ныне я призываю все здоровые силы общества принять участие в борьбе с надвигающейся бедой. Ничья, даже самая малая, помощь не будет лишней!

Власти должны всемерно способствовать усилиям общественности по борьбе с голодом, и какое-либо противодействие здесь недопустимо. Если кто увидит, что начальство мешает организации благотворительных столовых или доставке продовольствия в голодающие районы, то его гражданский долг — немедленно написать письмо в Императорский комитет помощи голодающим, возглавляемый Сергеем Юльевичем Витте. Меры будут приняты немедленно и самые жесткие. В порыве творчества я даже сначала написал «донос», но потом заменил слишком уж откровенно выглядевшее слово.

Потом шла критика земств, которые в докладах наверх и в просьбах о помощи в разы занижали масштабы бедствия, и губернских властей, ухитряющиеся даже такие сведения скорректировать в сторону уменьшения.

В конце статьи содержался призыв к хлеботорговцам — на время поступиться прибылями и войти в положение голодающего русского народа, для чего хлеб, предназначенный на экспорт, лучше попридержать для внутреннего рынка, хоть он здесь и дешевле.