Андрей Величко - Чужое место

Второй — голод не оказал хоть сколько-нибудь заметного влияния на экономику России. В следующие после него два года урожаи были очень большими, что позволило быстро компенсировать уменьшение хлебного экспорта в девяносто первом — девяносто втором годах. И в здешней истории было то же самое, с тем отличием, что о грядущих урожаях знал только я, а остальные могли лишь не очень уверенно догадываться.

И, наконец, третий факт из тех, что я помнил — самый серьезный. Этот голод стал поводом для первого сражения информационной войны между властью и той частью общественности, что именовала себя прогрессивной. И власть с треском проиграла как этот, так и все последующие раунды.

Сейчас же дело обстояло несколько не так. Я из опыта прошлой жизни знал — недовольные властью найдутся всегда, что бы она ни делала, и заранее принял меры, дабы усилия моих оппонентов были направлены в нужную сторону. Ибо критиковать, конечно, нужно, но, во-первых, за дело. А во-вторых, не меня, который не только тратил весьма немалые личные средства и вообще даже питаться начал из армейского котла, причем не гвардейского, ибо готовили в авиаотряде лучше, чем в гвардии, я сравнивал. Для критики есть столь хорошо подставившиеся персоны, как дядя Володя и отец Сандро, великий князь Михаил Николаевич. Жалко, что сам Сандро быстро сориентировался и пожертвовал тридцать пять тысяч, а к хлебному экспорту его вообще родитель не подпускает. Ну ничего, у дорогого кузена еще все впереди.

Разумеется, моя благотворительная деятельность не помешала воплям некоторых газет и даже пары журналов о том, что самодержавие, как всегда, осталось глухим к народным нуждам. Несколько самых глупых опусов были даже пропущены по «недосмотру» цензуры, но тут в дело вступили заранее прикормленные репортеры. Прошли публикации о том, что ругать власть нужно аргументировано, а просто орать о том, что она плохая, может любой олигофрен типа господ такого-то и такого-то. Разумеется, это вызвало свару в среде журналистов, и они, временно позабыв про какое-то там самодержавие, принялись поливать дерьмом друг друга. Мои юристы были наготове, и в судах разбиралось уже три иска про клевету, а в процессе подготовки находилось еще семь.

Само собой, в качестве клеветы указывались не высказывания в мой адрес — я их благородно игнорировал — а нападки на своих же собратьев по перу. Умные люди, глядишь, догадаются, за что прессуют их коллег, а дураки пусть думают что хотят.

И, наконец, в сентябре девяносто второго года в дело вступила тяжелая артиллерия. Гиляровский, которому для этого были созданы все условия, разразился серией статей. В основном он, конечно, описывал деятельность комитета, возглавляемого Витте, тем более что там действительно было что красочно описать. Сергей Юльевич творчески развил мою идею о поездах — госпиталях, пустив по Волге три парохода — госпиталя. Кроме поездов, естественно, а не вместо них. Так как грузоподъемность судов позволяла, то на каждой стоянке развертывалась большая благотворительная столовая. Вот на такой пароход Гиляровский и устроился разнорабочим на полтора месяца, проделав путь от Нижнего Новгорода до Астрахани и обратно.

Когда ему предложили совершить это путешествие, он поставил два условия. Первое — плыть в качестве не репортера, а любого рабочего, ему знакомы профессии и грузчика, и речного матроса, и кочегара. Второе — специально лакировать действительность в угоду властям он не будет. Что увидит, то и опишет, причем без прикрас.

— Владимир Алексеевич, — вздохнул предложивший ему поездку Зубатов, — вы, главное, эту самую действительность наоборот не выворачивайте. А то вон недавно несколько жуликов начали собирать пожертвования на прокорм голодающим, да и сбежали с деньгами, а виноваты в этом, как считает «Русская мысль», московские власти. Причем о том, что злоумышленники уже пойманы, почти половина украденных денег возвращена, а остальные из них сейчас вы… в смысле, вытаскивают — ни слова. Вот такой «правды» писать не нужно, а объективную — на здоровье.

— Понятно, — кивнул Гиляровский. — Но позвольте все-таки уточнить. Вот вы тут слегка запнулись, говоря о жуликах и их деньгах. Так что там на самом деле означает ваше «вы…»?

— Выбивают из них деньги, это вы правильно догадались. Резиновыми дубинками. Причем если бы сразу все отдали, никто бы их и пальцем не тронул. Возмущаться будете?

— Да пожалуй, что и нет. Ладно бы со стройки какого-нибудь дворца тащили, а то ведь, прости господи, последний кусок у умирающих с голоду попятить норовят. По заслугам им и крест. Писать про это вы мне, конечно, не позволите, а жалко. Глядишь, кто из еще не решившихся на подобное злодейство и задумается.

— Ну почему же? Пишите на здоровье, но только правду. А она состоит в том, что сами вы ничего не видели, только слышали от лиц, в чьей правдивости вроде нет особых причин сомневаться. Но, с другой стороны, вы их не настолько хорошо знаете, чтобы утверждать это наверняка. Это я про меня и моего шефа, Николая Сергеевича.

Статьи Гиляровского произвели сильный эффект, и я посчитал, что в силу этого в желании императора познакомиться с автором ничего такого уж выходящего за рамки допустимого не будет. Причем, что интересно, наша встреча дала ему материал для новых публикаций.

Разумеется, Владимир Алексеевич Гиляровский был не единственным репортером, привлеченным моими «канцеляристами» к описанию различных аспектов борьбы с голодом. Просто, с моей точки зрения, самым дотошным и талантливым. Но прочие, несколько менее способные, уже успели познакомить общественность с участием некоторых великих князей в хлебном экспорте. Причем именно сейчас, когда народ голодает! Делали они это с таким напором и энтузиазмом, что я временами аж диву давался. Например, известный писатель — народник Глеб Успенский разразился серией гневных статей, где досталось не только властям, но и его коллегам по прогрессивным убеждениям, после чего неожиданно загремел в психушку. Я даже послал телеграмму Бердяеву с вопросом — а зачем его вообще туда засунули? Вроде ничего такого никто не приказывал. Что за неуместная инициатива?

В ответ Николай Сергеевич с курьером прислал письмо, в коем утверждалось, что он тут ни при чем. Успенский рехнулся сам, не выдержав накала эмоций, и к его помещению в клинику московская охранка никакого отношения не имеет. Но вообще сама идея о том, что участие в революционной деятельности есть разновидность психического расстройства, из соображений гуманизма подлежащая принудительному лечению, ему кажется своевременной, и он просит разрешения на ее детальную проработку.

Вскоре генерал получил краткую депешу из Гатчины: «СОГЛАСЕН ТЧК АЛЕКСАНДР».