Владимир Свержин - Трехглавый орел

Строй американских войск окончательно разрушился, и континенталы, еще совсем недавно так гордо вышагивающие в атакующей линии, бежали теперь, бросая оружие, тщась обогнать казачьих коней. А вслед за Пугачевым неслась крылатая богиня победы, но и она не поспевала за безудержным натиском могутного атамана.

Вечерело. Высадка армии государя-императора подходила к концу, и в местной церквушке, менее всего пострадавшей от бушевавшего над округой свинцового града, на военный совет собирался старший командный состав нашего войска, чтобы подвести итоги первого боя в вожделенной Руси Заморской. В поселок потихоньку, по одному и семьями, стали возвращаться его обитатели, как обычно, спрятавшиеся в лесах при виде чужих кораблей на горизонте. Они горестно охали, увидев дымящиеся развалины на месте домов, ворча, собирали разметанный взрывами домашний скарб, деловито забивали чопики в продырявленные стены и, убедившись в дружелюбном настрое казаков, спешили обменять припрятанную копченую и вяленую рыбу на нитки, сукно и водку.

– Как сию деревню величают? – спросил одного из рыбаков Пугачев.

Я перевел ему вопрос.

– Слайбич, – поклонился рыбак, понимая, что человек, вопрошающий его, должно быть, весьма важная персона.

– Злой бич? – усмехнулся «государь». – Что ж, и то верно. Недобрым бичом нас сей берег встретил. Ну да ничего, коли уж мы на землю сию ступили, обратно не уйдем. Битва при Злом биче за нами осталась.

Рыбаку, похоже, все было глубоко безразлично, и то, за кем остался этот клочок суши, и то, под чьей властью ему теперь находиться. Он смерил безразличным взглядом боевой штандарт, развевавшийся посреди лагеря, и отправился, покуривая голландскую трубку-носогрейку, проверять, цела ли его лодка. Серьезный разговор все еще не начинался. Все ждали Алексея Орлова, задерживающегося на «Святославе», и потому присутствующие страстно спорили о том, что предстоит предпринять далее, и горячо, наперебой обсуждали детали прошедшего боя. – Что-то подозрительно англичан не слышно, – вставил я. – По идее, они должны быть где-то рядом.

Григорий Орлов, дотоле весело и бесшабашно рассказывавший сидевшему тут же Ржевскому, как, увидав атаку ротмистра на батарею, они с канонирами, как есть, прыгнули за борт и, добравшись до берега вплавь, мчались затем, положив язык на плечо, чтобы поддержать огнем пушек отступающих стрелков, осекся на полуслове и, посмотрев на меня, хмыкнул:

– Были твои англичане, не беспокойся. Стою я в одной рубахе, мокрый до костей, навожу орудие, вдруг на тебе, приезжает такой себе павлин краснокафтанный. От спеси чуть не лопается. Говорит, что золотыми сыплет, каждое слово считает, чтоб лишнего не передать. Я, говорит, адъютант генерала Гоу, какой-то там чертов майор. Кто у вас тут старший? Я ему отвечаю: «Я старший». Он меня взглядом смерил, как в лавке оценил, паскуда, торгашья душа. Говорит: «Я хочу видеть вашего начальника. У меня для него приказ от генерала». Я осерчал, кричу ему: «Какой такой приказ? Докладывай точно. Я начальник артиллерии граф Орлов». А он мне: «Генерал Гоу велел вашему корпусу двигаться в юго-западном направлении до берега реки Кейп-Фир на соединение с корпусом Корнуол-лиса».

– Ну а ты ему? – Лис хитро посмотрел на меня, предчувствуя, что, судя по отсутствию на этом военном совете англичан, ответ графа был достоин войти в анналы военной дипломатии.

– Ну а что я? – нахмурился Орлов. – Осерчал я на этого петуха расфуфыренного. Чего это вдруг какие-то генералы мне указывать начали, и говорю адъютанту довольно-таки пристойно: «Передайте лично от меня вашему генералу Гоу „go away“ (пошел вон)».

– А он?

– Он за палаш схватился.

– А ты? – не унимался Лис.

– А я его банником поперек хребта навернул. Хлипкие у них тут банники, с первого раза пополам треснул, – пожаловался начальник пугачевской артиллерии. – Так что потом Ржевский с казаками этого майора и эскорт его, поди, версты полторы гнали.

– Значит, вопрос с англичанами можно считать закрытым, – подытожил я. – Что ж, может, так оно и лучше. Вопросы, кто за кого, отпали сами собой. – Я хотел еще что-то добавить, но не смог. Голос, возникший в моей голове, потребовал внимания так же настоятельно, как внезапно вылезший гвоздь из сиденья стула. Судя по взгляду Лиса, его эта напасть тоже не обошла стороной.

– Эй, вы, герои войны против независимости, – безапелляционно заявил голос, – пожалуйте в ближайший к пирсу дом на исповедь. Епитимью на вас накладывать буду.

Я невольно поперхнулся. Это был голос Джозефа Рассела, Двадцать третьего герцога Бедфордского.

Окна в хижине, где располагалась наша «исповедальня», были выбиты и затянуты кусками парусины. Рыбацкая семья, обитавшая в нем, увидев нежданных важных гостей, как-то бочком поспешила покинуть свое жилище, явно не до конца доверяя благожелательности невесть откуда взявшихся завоевателей. На полу хибары лежало несколько умирающих американцев, над которыми хлопотал Рассел в коричневом доминиканском одеянии и парике с тонзурой. Впрочем, весь этот маскарад мог ввести в заблуждение разве что голодного туземца с острова Сатанаксио. Холеное лицо Двадцать третьего герцога Бедфордского и его безукоризненная военная выправка так же вязались с монашеским одеянием, как кавалерийские сапоги с балетными пачками.

– Где вас черти носят? – набросился на нас служитель культа в выражениях, явно не подобающих его духовному сану. Со стороны, должно быть, выглядело весьма забавно, как безвестный бедный монах распекает высокопоставленных офицеров за опоздание.

– Извини, военный совет, – начал было я.

– Я тоже дам тебе совет, – перебил меня старина Зеф. – Быть может, не такой военный, но зато полезный. К тебе, Лис, он тоже относится. Если вы тут выполняете задание Института, то будьте добры помнить, что для вас главное, а что второстепенное. Я вас прождал не меньше двух часов. Все это время мобильная подводная камера переброски ждет меня у берега в состоянии готовности. А это, должен вам заметить, обходится в изрядный шиллинг...

Делать было нечего. Объяснять Расселу, что мы не могли по его вызову встать и откланяться, сообщив, что нас ожидает представитель Института, было бесполезно. Он просто не желал нас слушать. А потому нам не оставалось ничего другого, как изобразить на лицах полнейшее смирение и предоставить свою дальнейшую участь воле начальства.

– Дьявольщина! В жизни своей не отпускал столько грехов, – успокоенный нашей безропотностью, произнес герцог Бедфордский, знаменуя окончание начальственного аутодафе. – Ладно, к делу.