Александр Афанасьев - Стальное поколение, ч. 2

Вот, наверное, и все...

Полковник Попов понял, когда его повели не по той же дороге, по которой он шел в прошлый раз — на второй этаж, к кабинетам для допросов. Вместо этого его повели... похоже на выход повели.

Может и тут шлепнут. Спишут на побег.

Ему не было страшно, ему было досадно. Когда он пришел к КГБ, он знал, что такое может быть, провалившегося разведчика ждет расстрел. Психологически — он был готов к этому: у всего есть своя цена. Ему было досадно то, что он умрет — а эти твари останутся. И смогут сделать что-то еще, перед тем как кто-то их остановит. Но остановит обязательно, другого просто быть не может.

Ему было досадно то, что своей смертью — он... убьет семью. Окончательно убьет. Он не был ни хорошим мужем, ни хорошим отцом, потому что работа разведчика заключается в молчании... молчании, молчании, молчании. Он не мог говорить о том, что он делает ни с женой, ни с кем-либо другим — и даже то, как он умрет — будет тайной.

Решетка. Еще одна.

Больно было и за тех, кто здесь живет. Он мало знал армян — но и того, что знал — было достаточно. Он не верил в то, что здесь одни бандиты, он с близкого расстояния видел лица на митинге — это были светлые лица! Это и было самое страшное.

Им противостояли советские люди. Которые просто хотели что-то изменить. Сделать жизнь лучше и не знали как. И те, кто все это устроил, кто убил Дохояна, кто взорвал аэропорт, вот они то, отлично понимающие, что они делают — они то вели армянский народ, горячный и несдержанный — к крови. К большой крови.

Потом — покатится по наклонной, когда кровь будет рождать кровь. Он видел это в Афганистане...

— Пошел! — его пихнули в спину

В дворике — автозак. Начкар чуть в стороне, двое с дубинками...

— Чо, один?

— А сколько вам надо? Давай. Расписывайся...

И эти люди — они просто выполняют свою работу. Предательство наверху, и эти люди сами того не подозревая — ведут республику к войне.

— Все?

— Я полковник КГБ! — заорал Попов, надеясь, что кто-то услышит, но получил литой резиной по почкам и захлебнулся к хлынувшей в рот желчи...

— Глохни. Пошел! Пошел!

Лязгнула дверь.

— Так. Повнимательнее, особо опасный.

— Есть... — пробормотал солдат конвойного полка, устраиваясь на скамейке, и добавил — на ж... шерсть.

— Товарищи, я полковник КГБ. Меня похитили — еще раз попробовал Попов — вы комсомольцы? Я дам вам номер телефона

Солдат от души треснул дубинкой по прутьям решетки

— Заглохни...

Его тоже можно было понять. Жизнь не сахар. Изо дня в день он видит настоящие отбросы: убийц, насильников, грабителей, извращенцев. Слышит их речи, видит их повадки. Ради того, чтобы получить хоть один шанс уголовники способны на все. И нет никакого способа выполнять эту работу — кроме как засунуть души прекрасные порывы в одно место и просто делать, что говорят. Какой смысл ему — выделять именно этого: мошенники и не такое наговорят, такие мастера есть. Полковник КГБ, ишь ты...

Автозак тронулся. Он был, как и все автозаки — старый, забитый дорогами, но все еще ходкий, машина служебная, организация полувоенная, за машинами следили. Ирония жизни заключалась в том, что такие вот ГАЗоны — делали сами заключенные, в колонии, в поселке Сухо-Безводное...

Остановились, скрипнули тормозами. Контроль. Голоса солдат, раздраженный, профессионально сорванный голос начкара. Ему — нахрен не надо мотаться под ночь, скорее бы сдать заключенного куда надо и вернуться...

Попов вдруг осознал то, что он должен был понять сразу — автозак пуст. Ни одного заключенного, только он один...

Никогда, ни при каких обстоятельствах — никто не отправил бы ГАЗон за одним заключенным. Всегда подгадывали так, чтобы был полон кузов, не хватало ни машин, ни конвоев, ни бензина. Следаки — подстраивались, чтобы делать выводки... а тут пустой кузов.

Да... попал ты, брат... попал. Похоже тот парень оказался идейным — только не в том направлении. Идейным националистом.

Начкар? Навряд ли, этот, похоже, настоящий. Они не подчиняются местным, они подчиняются напрямую Центру, поэтому смазать их труднее. Если только деньги посулили. Но нахрена? У любого, кто связан с УИН — есть приличные возможности зарабатывать: купленная в магазине простая пачка чая — за решеткой уйдет в пять раз дороже. Записка — может стоить штуку, тысячу рублей, если по хозяйственным делам — то и больше, там миллионами ворочают, тузы. Начкар не дурак, он офицер, не может не понимать, что творится в республике. И вряд ли он будет связываться с делом, которое сулит высшую меру.

Да и как? Остановить машину? На глазах у солдат? А если заложат? Доверять никому нельзя, даже если заплатить.

Тогда кто? Солдаты?

А больше и некому. Скажут, что напал... да мало ли придумают...

Попов вспомнил дело... его расследовал не он, КГБ подключилось, поскольку дело было резонансным. В вагоне — обычном Столыпине, идущем на север — один из солдатиков — конвоиров взял автомат и расстрелял семерых сослуживцев. Насмерть пятерых, двое чудом выжили. Когда начали разбираться — серьезно разбираться, невзирая на чины — выяснилось, что солдатик был совсем молодым и старослужащие над ним издевались, в конце концов — совершили с ним акт мужеложства. Засиженные авторитеты — в разговорах по душам (давать показания западло, а поговорить даже с ментом о том, что видел вполне можно, если тема приметная и братвы не касаемая) называли происходившее в вагоне среди солдат-конвоиров беспределом.

Черт знает, какие эти...

Попов стал внимательно вслушиваться. Не может быть, чтобы смазали всех. Кто-то один...

Кто?

— Зырит... — сказал один из солдатиков — злой...

— Да брось, салага... — ефрейтор, старший в команде лениво поддел сапогом звякнувшую решетку — сконил что ли? Он там а мы здесь?

— Да не...

— Сканил... — уверенно сказал ефрейтор — сапоги за то мне отдраишь. Утром встану — чтобы муха на них не е...сь.

Возражений это не встретило...

Какое-то время ехали молча. Потом солдатик поинтересовался

— Тащ ефрейтор, а может он — того?

— Чего? Такие не дохнут...