Андрей Валентинов - Аргентина: роман-эпопея: Кн. 3. Кейдж

...Была злость — искренняя, от всего сердца. В Берлине, в малых промежутках между фанфарами и барабанами, Кристофер сумел поговорить с несколькими спортсменами — немцами и (бывшими!) австрийцами. Его статьи читали и в Германии, поэтому кое-кто решился на откровенность. Кейдж слушал, запоминая (записывать не решался), сжимал кулаки. А потом его познакомили с парнем в нелепых темных очках. Тот, не сказав ни слова, вручил Крису несколько рукописных страниц и фотографии. Приехав в Париж, репортер заперся в номере и три дня писал. Потом выждал день, перечитал — и отправился к боссу.

— ...Все понимаю, работа хорошая. Отличная работа! Но — нельзя!.. И не вздумай издавать это где-нибудь еще, Крис. Тогда тебе конец — распнут. Не потому что я урод и нацист, а потому что всем редакциям, от Аляски до Флориды, намекнули из самого белого в наших Штатах дома...

— ... Чтобы не дергали Гитлера за яйца, понял. Помнишь, Джордж, как французские спортсмены перед трибунами «зиговали»? Как думаешь, им тоже намекнули?

* * *

Стакан почти опустел, остался глоток, не больше. Крис не был бойцом, и при прочих равных (да еще на пустой желудок) давно бы окосел. Но то ли зубам-мерзавцам спасибо, то ли парижской вечерней сырости, но чувствовал он себя совершенно трезвым. Проверялось легко — по собственной речи. Язык так и чесался, пытаясь выдать особо утонченную гадость, но разум бдил. Лучше отделаться простым «Не согласен!». А еще лучше — промолчать.

Мсье Кальмар, великий Жермен де Синес, паузу держать определенно не умел.

— А вы, значит, другой? — желтоватые зубы недобро клацнули. — Не обманывайте себя, мсье Грант! Всем нужны хороший костюм и хорошие туфли! Или вы о духовном? Понимаю-понимаю, как без этого? Свою первую заметку я написал в двенадцать лет — про нашего школьного учителя. Всего двадцать строчек, но от него ушла жена, его выгнали со службы, а потом, извиняюсь за выражение, крепко начистили рыло. Вот так! Поэтому я воровал и буду воровать, пишу гадости и мерзости, плюю в души и топчусь по ним, не вытирая подметок — чего и вам, юноша, желаю. И это не беспринципность, напротив — железный принцип!

Мосластый палец с обкусанным ногтем взлетел к затянутому сизым табачным дымом потолку. Крис проследил направление — и вновь предпочел промолчать. Мсье Кальмар определенно разбирался в психологии, но и Кейдж не вчера родился. «Юноше» уже двадцать семь, даром что выглядит молодо. А свою первую заметку он тоже написал в двенадцать.

...Про Сэма Тайлера, знаменитого кларнетиста с улицы Бургун-ди, которого не стал спасать белый врач. Две газеты отказались печатать, третья, либеральная «Нью-Орлиэнс Таймс-Пикьюн», осмелилась.

— А у меня нет никаких принципов, — сказал один репортер другому. — Я просто статьи пишу. Держите!

...Помятые машинописные листы, небольшая пачка снимков в черном конверте из-под фотобумаги.

— Уверены? — Кальмар с подозрением оттопырил нижнюю губу. — Имейте в виду, у меня абсолютная память. Было ваше — стало наше!

— Читайте!

* * *

— Тра-та-та! Ту-ту-ту! Плохо! Совсем плохо! Ужасно! Ночной кошмар, никакой выдумки, все в лоб да в лоб, пафос, пифос, патос... Я вас не слишком задерживаю, юноша? Нет! Прекрасно, прекрасно, читаем.... Ля-ля-ля! Фа-фа-фа! Опять пафос с патосом... Сарказм? Так и пишите: «Далее — сарказм», иначе не поймут и не оценят, ту-ту-ту. Это выбросить, это тоже, все выбросить, все переделать... Две подписи, мсье Грант! Моя, понятное дело, первая, потому что я — Жермен де Синес. Да-да-да! Гонорар с первой публикации — пополам, с остальных — десять процентов. Вам! Купите себе приличный костюмчик, ботиночки... Подписи не хотите? Вообще? Тогда — двенадцать процентов и... Не пугайте меня, мсье Грант! Вы же еще не покойник, значит, и вам нужны деньги. Ага, понял, понял! Грусть в глазах, губы кривятся... Дайте-ка я вас посмотрю... Ясно! Случай тяжелый, но решаемый. Как зовут вашу прекрасную мадемуазель?

* * *

Стакан с недопитым виски сиротливо скучал на самом краю стола, в центре же царили две рюмки — густой оранжевый огонь и темная малахитовая зелень.

— Только никому не рассказывайте! — Кальмар дернул худой шеей, оглядывая зал. — Кажется, не заметили, и слава богу. Я никого не угощаю, мсье Грант, я очень-очень жадный и скупой. Узнают — конец репутации, кошмар и гибель... Вам — коньяк, очень приличный, прямиком из кантона Южный Коньяк. Его положено пить двумя глотками, не ошибитесь. Мне абсент, он всюду запрещен, но мне можно. Мне все можно, та-та-та, ту-ту-ту... Значит, договорились?

Вопрос прост, как и ответ.

— Мы ни о чем не договаривались, мсье де Синее. Я лишь отдал вам несколько испорченных страниц.

...Прекрасную мадемуазель звали лошадиным именем Камилла. Двадцать семь лет — ровесница, старая дева, вечно поджатые губы, белый верх, черный низ, в редкие праздники — серое платье. Камилла Бьерк-Грант, почти однофамилица — вечная тень блистательной Лорен Бьерк-Грант, старшей сестры.

— Не будь идиотом, Крис, — сказала ему Лорен. — Ты хотел карьеры — вот она! Я выхожу замуж за босса, за мистера Джеймса Тайбби — и помогаю вам во всем. Иначе так и будешь подавать надежды до самого маразма. Предложение сделаешь сегодня же. Понял?

И он склонил голову.

7

— ...А знаете, как ребята шутят? Мол, мужеложцев надо бы приберечь. Иначе чем мы станем заниматься, когда евреи кончатся? Кстати, шеф, мы почти на месте. Справа километровый столб был, заметили?

И вновь Харальд Пейпер предпочел промолчать. На месте? Интересно, на каком? Приказ от начальства получал он, а не болтливый унтерштурмфюрер. Лично, один на один! Про место исполнения не было сказано ни слова, Козел лишь небрежно бросил: «Как обычно!»

Сын колдуна поглядел на улыбающегося напарника — и все стало на свои места. Он, Харальд Пейпер, член югенбунда с 1923-го, НСДАП — с 1927-го, «старый боец» с золотым партийным значком, без минуты — штурмбаннфюрер СС, офицер для особых поручений при шефе СД, списан в расход. И жить ему только до той секунды, когда черное авто затормозит. Все прочее, включая объект исполнения на заднем сиденье — именно для того, чтобы он понял эту простую истину только сейчас, за минуту до гибели.

Еще чуть-чуть — и взвизгнут тормоза. Дорога, ночь, и Смерть глядит в глаза.

* * *

Девять минус пять... После операции в Швейцарии уцелели четверо — они с Хуппенкотеном и двое оперативников. В Рейх, однако, вернулись трое — один из парней, шофер этого самого «мерседеса», получив срочное задание, отбыл неведомо куда.

Четверо минус один.

Еще один — в отпуске, причем не обычном, а длительном, для лечения и поправки здоровья. Вылечат!..

Еще минус один!

Неправда, что начальство убирает всех свидетелей. Это для книжек — и для шпионских фильмов. Одного, причем толкового, с авторитетом, обязательно следует оставить для подстраховки. И лучше всего, чтобы этот свидетель висел на надежном крючке. Он, Гандрий Шадовиц — сорб, выдавший себя за немца. Интересно, на каком крючке висит унтерштурмфюрер Хуппенкотен? Симпатичный такой, белокурый, губастенький?