Валерий Большаков - Однополчане. Русские своих не бросают

– Уходим! – решил Лунин. – Хватит с них.

Акустики доложили о приближении эсминцев, но те, судя по всему, лодку обнаружить не смогли – сновали по всем направлениям и швыряли глубинные бомбы. Те рвались то ближе, то дальше, но, кроме неопасных тычков в борт, ничем не доставали.

А Тимофеев пожалел, что «Акула» – это не «Наутилус». Было бы занятно посмотреть в иллюминатор на тонущий линкор, на крейсер… А на поверхности моря сейчас паника! С героическим криком «Вива де ре!» [19]макаронники плюхаются в море и гребут к шлюпкам, к обломкам и плотикам. Крейсера подбирают уцелевших, а попы отпевают тех, кто ушел на дно в исполинских стальных гробах…

– Акустики!

– Горизонт чист.

– Экипаж, по местам стоять, к всплытию готовиться! Малый ход!

Звякнул машинный телеграф. Стрелка глубиномера показывала двадцать метров.

– Рулевым! Дифферент четыре градуса на корму! Всплываем.

– Есть!

Нос лодки поднялся вверх. Лунин, Тимофеев и старпом внимательно смотрели на глубиномер. Стрелка поползла влево – пятнадцать метров… Десять… Пять…

Лодка качнулась, легла на ровный киль.

– Рубочный люк отдраить, начать заполнение цистерн быстрого погружения. Вахтенный – на ходовой мостик. Запустить дизеля на зарядку, провентилировать отсеки!

Экипаж деловито затопал, выполняя приказы по нисходящей.

По переборке прошла легкая дрожь – лодка запустила первый дизель, за ним – второй. Потянуло сквозняком – отсеки продувались свежим воздухом через открытый рубочный люк. Между отсеками были открыты и поставлены «на крючки» люки на переборках.

Суровые будни подплава…

Тимофеев полез по шахте на ходовой мостик. Снаружи было тепло, но не душно – поддувал ветерок. Волны шлепали о корпус лодки, а вокруг темнела ночь. Лишь далеко на востоке, в стороне Суэцкого канала, перебегали лучи прожекторов – какой-нибудь бдительный миноносец высматривал немецкие подлодки. А вдруг?

– Сигнальщик, смотреть за горизонтом!

– Есть!

Глухо заработал подвесной мотор – надувная лодка ушла в темноту, к недалекому берегу. Египет. Африка. Надо же…

Шумная и бестолковая Александрия располагалась далеко к западу, а здесь – глушь. Пляжи да птичьи гнездовья. Курортные места.

Редкие огни пробивались, мигая, – вероятно, их застили перистые листья пальм.

– Что там, Николай Александрович? Мы где вообще?

– Устье Нила, – ответил Лунин, всматриваясь в ночь. – Западное. Дамиетта называется… Ага, мигают!

Было видно, как на берегу дважды вспыхнул и погас фонарик.

– Все в порядке! Ждем.

Ждать пришлось недолго – послышался звук мотора, потом смутно проявились очертания лодки. Первым на узкую палубу поднялся краснофлотец Кобенко, уцепился за леера и протянул руку «бойцам невидимого фронта» – двум парням, упакованным по-арабски.

– Все вниз! Срочное погружение!

Тимофеев спустился первым и обернулся навстречу «гостям».

– Т-ты?! Марлен! Живой, чертяка!

– Дядь Володя! – завопил Исаев. – Вот здорово!

– А это…

– Антон, – сказал Марлен и быстро добавил: – Он перевоспитался!

Тимофеев обернулся к Лунину и радостно заорал:

– Передайте в штаб! Нашлись!

Марлен был счастлив всю дорогу, долгую, но приятную, – он был со своими. Куда быстрее было бы через Проливы в Черное море, да ведь турки не пропустят, янычары недоделанные. Пришлось затеять круиз «Вокруг Европы».

Август был в самом разгаре, когда «Акула» подошла к пирсу в Полярном. Батя был тут как тут! Он ничего не говорил, смотрел только с какой-то тоскливой жадностью.

Обнял молча, сжал крепко.

– Все хорошо, сын, – выдавил.

– Все хорошо, – повторил Исаев-младший. – Повезло нам, что мамы нету, а то было бы реву…

Марленович усмехнулся и покачал головой.

– Если бы твоя мама была тут, ты бы меня не встретил. Она бы меня морально убила!

Они помолчали, а потом Марлен, хоть и с заминкой, сказал:

– Бать, я правда очень рад. У меня ж никого больше нет, только ты да мама…

– А Наташа? – ухмыльнулся отец.

– Ну-у… А ты сразу маму родной счел?

– Да, тут ты прав… Это как-то само собой получилось, но не сразу. Просто в какой-то момент пришло понимание: она мне родная…

Перехватив отцовский взгляд, брошенный на Лушина, Марлен торопливо сказал:

– Антон меня спас, хоть я и по его вине угодил в переплет. В первый-то день я его убить хотел, а теперь…

– Ладно, – нахмурился Илья Марленович, – о нем потом, в Москве. Нам пора. А пока лететь будем, напишешь подробный отчет – Лаврентий Палыч порядок любит!

Серебристый «ПС-84» нудно гудел, оставляя под крылом северные леса. Марлен усердно строчил, покрывая письменами лист за листом. Он не оправдывал Лушина, не выгораживал его, просто честно рассказывал о том, что было. А Берия пусть уж делает выводы…

Иногда Исаев останавливался, поворачивал голову – и видел отца. Вот, наверное, пережил! Ему-то было спокойно в пустыне, он точно знал, что в Москве все хорошо и даже лучше. А бате что думать было, когда ничего не известно, а те факты, что есть, просто кричали о гибели наследника?

– Антон, – неожиданно сказал Илья Марленович, – поди-ка сюда.

Лушин послушно поднялся со своего места и пересел поближе к Исаеву-старшему. Тот вздохнул, и Антон заговорил первым.

– Я все понимаю, – сказал он, – и не ищу оправданий. За эти недели сумбур в моей собственной голове унялся, и я хотя бы могу объяснить, почему так поступил. Когда мы очутились на субмарине, Марлен сказал Владимиру Антоновичу, что я перековался. Наверное, боялся, что меня сразу за борт скинут… Повторюсь: я не оправдываюсь, просто хочу, чтобы вы меня поняли. Если в НКВД сочтут, что я виновен, – ладно, я приму и это. Но! Это очень сложно – меняться. И это невозможно совершить в одночасье. А тем, кто швыряет шапку оземь и заявляет, что со старым покончено, начинаю, мол, новую жизнь – таким я не верю. Эмоции непродолжительны. Если под чувством нет крепкого, выстраданного основания, то это всего лишь вспышка, порыв, и ничего более. Я помню одного человека, все звали его Семенычем. Он добровольно вступил в Белую армию, хотя был красноармейцем. Семеныч рассказывал, как полгода созревало в нем решение поменять буденновку на фуражку и насколько это было мучительно – обращаться в другого. Ведь он же был солдат и по любым законам совершал предательство. И все-таки Семеныч сделал свой выбор.

– И ты тоже выбрал?

– Да. Тогда, в Москве, я выполнял приказ. И рад, что не исполнил его до конца. Я был, как Гулливер, связан тысячей ниток с прошлым, с теми людьми, которые, по сути, приняли на себя командование остатками Белой гвардии. Ведь Антанта была нашим союзником. Подлым, хитрым, но союзником. Врангель увел эвакуантов на Запад, приняв, по сути, главенство бывшей Антанты. И я, как доброволец, принимал главенство того же Мензиса, Черчилля и прочих. Они мне и раньше были противны, но командир не девушка, чтобы нравиться… Вы уж поверьте, для меня те дни после похищения вашего сына были тяжелы. Я лишался всего, сам, по своему желанию, рвал все те нити, кроме одной, той, что связывает меня с отцом. Это была страшная опустошенность, потеря цели, потеря себя, и я не сразу понял, что меня заполняет нечто новое, свежее, то, чего у меня никогда не было. Поэты называют это любовью к Отчизне. Я стеснялся этих слов раньше, потому что они мало для меня значили. Какая еще родина у перекати-поля? Где зацепился, там и растешь. А когда я приехал сюда, – Антон махнул в сторону иллюминатора, – то понял, что вернулся. Так вот я и стал перебежчиком. По-настоящему. Может, если бы приказ о похищении специалиста Центра поступил позже, я бы иначе отнесся к понятию долга. Но вышло как вышло, – я нарушил отданный мне приказ уже на борту «Либерейтора», где-то над Трансиорданией…