Лина Кирилловых - Идущие

Двое мальчиков хохочут. Двое её сыновей, мальчики в одинаковых рубашках из льна, загорелые и босоногие. Белая слышит их юные голоса, сливающиеся с шорохом листьев. Снова побежали наперегонки, неугомонные. Уже отцветшие ландыши простирают свои широкие тёмно-зелёные руки — под ними и подо мхом, мягким, губчатым, прохладным, лежат дорогие кости. Кукует кукушка — природный считатель. Белая загибает пальцы, отмечая каждую десятку чёрточкой на земле. Сто четырнадцать на этот раз — не слишком ли много для мира, где дети живут только восемь и девять? Она расстилает на мхе новую чистую скатерть, раскладывая принесённые гостинцы: лесную землянику, крыжовник, малину, мёд в маленькой крынке, хлебцы с тмином, леденцы из свекольной патоки. Она усаживается поудобней, насколько это возможно в её возрасте, и устраивает руки на коленях. Должен быть знак, чтобы она начала разговор. В небе над кладбищем рваное облако наползает на солнце — узкий сгустившийся луч округло пятнает скатерку, разложенную между двумя могилами. Наверное, этого хватит.

Белая рассказывает своим детям про Очищение.

Старший сын не одобряет — он качает головой, стряхивая падающие на синие глаза пшеничные кудряшки. Младший только спрашивает, почему выбрали девочку — кажется, что он ревнует, потому как всегда не любил девчонок, которым и поблажки, и почёт, и важности, но на деле тоже недоволен. И оба не понимают, как их мать способна с таким примириться. Они ждут разъяснений.

Белая разводит руками. Я маленькая, говорит она, а судьба — больше.

Треугольные вехи на кладбище пахнут мокрым деревом и солью. Здесь плакали не меньше, чем смеялись, потому что закапывать в землю близких и родных очень больно и очень грустно, несмотря на принятое знание о том, что мёртвые не уходят бесследно и сохраняют память, чувства и улыбки — и незримо присутствуют. Кости, даты, имена, воспоминания — мост для души между двумя мирами. У Лады же не будет могилы. Она растворится в небытии.

«Это неправильно. Не по-человечески. Так умерли прежние — без имён и могил. Вы всё-таки станете, как они, хотя хотите как раз противоположного».

Дети говорят странные слова, слишком взрослые для тех, кто ушёл в восемь и девять. Или, может быть, это говорит сама себе Белая. Она просит разрешения взять один хлебец. Совсем забыла — на обратном пути, у дубовых столбов, нужно покормить птиц, которые здесь сторожа и охранители.

«Не поэтому, не так, не хотим, — возражает она. — Тут другая причина».

«Назови», — просят её, но ей известно мало.

«Это оттого, что конфедераты нападут первыми. Оттого, что они сами идут убивать нас. Только я не знаю, что их вынудило».

«Жуткий способ защиты».

«Пророчица не знает другого».

«И её бог. Жуткий бог».

«Какой есть. У прежних был хуже».

«Почему хуже?»

«Он допустил, — Белая кивает в ту сторону, где за рекой стоит каменный город. — А, может, и захотел».

«Но беды прошлого — не оправдание».

Попискивание синиц, лягушачье кваканье, мерное колыханье крон и еловых верхушек. Солнце, уходящее за облака. Уходящее отпущённое время. Белая пришла не оправдываться, а сообщить: скоро они будут вместе.

«Очищение случится для всех».

«А как же кукушка?»

«Кукушка — врушка».

Мальчишки смеются, дети всё-таки рады. В мире за могильными холмами тоже нужна мать.

«Только девочку жалко. Её одурачили, да?»

Белая улыбается. За жалость Лада оборвала бы им уши.

«Ничуть. Она умнее многих. Знает, почему это делает и для чего. А вот я здесь — просто глупая старуха».

У умерших советуются и им каются, но Белая не делает ни того, ни другого. В танцующих неровных лучах снует мошка и бабочки. Белая протягивает руки, опуская ладони на оба холма, тихо поглаживает. Она спокойна.

«А теперь я пойду навестить Свет».

«Приходи ещё, матушка».

«Уже скоро и насовсем. Тут гречишный мед… Костыль всегда собирает хороший».

Юные голоса за спиной сливаются с шорохом листьев. Двое её сыновей, мальчики в одинаковых рубашках из льна, вновь заняты бесконечной игрой.

Прозвище ему дали ни за что — никаким костылем он не пользовался, ног имел две и даже ничуть не хромал. Ну, Костыль и Костыль, спасибо, хоть не Тяпка. Хотя из-за шляпы его могли бы звать Шутом — так иногда именовала Ния. Но очень по-доброму, с любовью. Ещё ей нравилось, как звенели колокольчики. Самый большой колокольчик, жёлтый, словно бы из драгоценного золота прежних, Костыль в конце концов снял и прицепил ей к переднику. Ния бесконечно гладила и полировала его или самим передником, или косынкой. Солнце, говорила она, солнце. Пусть пылает.

Костыль знал, что такое «золото» и кем были прежние. У себя на севере он был тем, кто учит детей читать и писать. Сам он тоже умел, разумеется, и умел прекрасно, только никому не рассказывал, потому что у него были на то свои причины. Знал Костыль и то, и что такое «шахматы», и даже умел в них играть. У Нии была коробка таких, которую она забрала из отцовского дома. Стащила.

— Он не заметил. Думаю, если и знал, что они есть, считал их чем-то вроде неудачных деревянных куколок для самых маленьких.

Что ни говори, мельник всегда был недотёпой.

Костыль научил и жену, и долгими дождливыми вечерами, когда звезды порыжевших листьев липли к окнам, а улицы превращались в один сплошной грязевой ручей, они вдвоем разыгрывали партии. Костыль поддавался, но Ния так ни разу и не выиграла.

— Постарайся, — упрашивал он. — А то мне неловко.

— Не могу, — честно признавалась она. — Потому что нет причины.

Он удивленно смотрел на неё.

— Чтобы стремиться обыграть, — объясняла Ния. — Нужна или обида, или желание самоутвердиться. Я на тебя ни за что не обижена, и мне вовсе не нужно тебе показывать, на что я способна, тем более таким странным способом. Потому что ты и без того это знаешь. То есть, знаешь, что я вкусно готовлю грибы с картошкой. Чем сейчас и займусь. Будешь есть?

Так вышло, что в их маленькой семье ребёнок не появился. Большая ли разница в возрасте, скрыто действующая ли болезнь — но они оставались вдвоём. Со временем Костыль решил, что так даже лучше.

— Я уже стар, скоро умру, а ты бы одна с ним — как?

Ния и сама утешала мужа, но не поэтому.

— Нехороший у нас мир, чтобы приводить в него новые души. Как разбитый горшок, черепки которого склеили воском и по недосмотру поставили у печи. Закинут в печку дров — и всё. Рассыплется окончательно.

Дрова, впрочем, в печке уже были, к тому же облитые чем-то горючим. Оставалось только поднести зажжённую щепу. И щепой для Нии стало то, что она однажды увидела и с чем не смирилась. Щепой для её мужа — то, что с ней потом стало. Только огонь его разгорался медленно, день за днём, потому что сдерживался его природным дружелюбием и верой в людей, а затем и вовсе повернул не в ту сторону. Ау, Костыль. Почему ты заступился за убийц?