Лина Кирилловых - Идущие

— Верно.

Карие глаза Капитана прищуриваются, ожидая подвоха. Пророчица достаёт из мешочка на поясе рясы горсть бесцветных семян.

— Это спорынья, — говорит она. — То, что помогает обманывать. Я знаю, что прежние, когда уставали что-то делать, пили напиток из горьких коричневых зёрен, который разбавляли молоком. Я, когда устаю поучать и строжить, пью отвар из спорыньи. Все пророчицы так делали. Спорынья приносит знаки и знамения, что очень уважает мой народ. Так он верит сильней, потому что представлять закон и заставлять ему следовать очень и очень сложно, если у закона есть только имя и дело, когда-то им сделанное, но совсем нет собственного голоса. Живого присутствия. Понимаете?

— Вполне, — сухо отвечает Капитан. — Галлюцинации. И с восторгом внимающие им. Лживые вы существа…

— Ложь, — соглашается пророчица, — но ложь эта во благо. Она сохраняет порядок. Наш народ слаб, суеверен и дик. Он живёт за счёт странного. Странное и колдовское оправдывает всё, что происходит вокруг людей нашего мира, а, если это доносит такой же человек, как они, его начинают уважать и бояться. Значит, слушаться. Слушаться меня. Так существует закон.

Четвёртая видит гримасу на лице Курта. Не оттуда ли, из неизвестной дымки, откуда у Капитана такая бережность к детям, а у Лучика — дурные сны про пожар, и это выражение? Выражение-презрение, выражение-стыд. Из жизни до извлечения.

— О, они верят с радостью, — довольно отмечает пророчица. — Высшая сила, за них решающая — снятие с них самих ответственности и вины за проступки. Они не только дики, но и по-детски просты и наивны. Дети всегда боятся ответственности.

Четвёртая смотрит на Ладу.

Да, пророчица права.

— Вера в Разрубившего — единственная сила, сохраняющая власть закона на руинах мира прежних. Уберем её — и всё скатится в ту же грязь, где живут дикие звери. В бесправные драки за мясо, за сухую нору, за самку. Мы ещё не доросли, чтобы заменить религию чем-то другим, как те прежние, что жили здесь двести зим назад. А без высших сил плохо. Без них мир — пугающая тьма. Нужна основа, опора. Иначе, как неподвязанные саженцы, нас просто сломает ветром.

— Ты и это знаешь, девочка, — говорит Капитан Ладе.

— Конечно, знает. Умна не по годам, — вместо неё, все так же молчащей, отвечает пророчица. — Она знает, как важен закон и его сохранение. Правда, дочь моя?

— Вы все здесь сумасшедшие, — Капитан сплёвывает на пол.

— Ваши далекие предки наверняка тоже были такими же. И ваши потомки будут, возможно. Ваш мир ещё не рухнул?

— Нет.

— Значит, всё впереди. Они все рушатся.

— Это тоже сказала вам ваша спорынья?

— До этого легко можно додуматься самому, — смеётся пророчица и вновь становится спокойной. — Поговорили, и будет. Время уже закончилось, а наш разговор, очевидно, бессмысленный. Всё всегда рушится. Иди, Лада, запусти женщин через чёрный ход. Они помогут тебе собраться.

— Чтобы вырасти? — тонким, без эмоций голосом спрашивает Лада у матери. — Всё рушится, чтобы вырасти снова?

Но отвечает ей Курт.

— Снова. Только немного другим.

Девочка смотрит на молодого мужчину своими неправдоподобно яркими голубыми глазами.

— Ты точно уверен? — от волнения, а, может, внутренней боли она говорит с ним, как с ровесником.

— Да, — говорит ей Курт. — Со мной такое тоже когда-то случилось.

Капитан делает пару шагов, чтобы загородить собой выход из залы.

— Курт, хватит. Разговоры уже не помогут.

Пророчица замечает перемещение и понимает его смысл, но подбирается от слов, не от движений. Она следит за Куртом с каким-то нехорошим любопытством. Кожа на сухом её лице плотно обтягивает костлявые скулы.

— И с ним, — указывает Курт на друга. — И с ней, наверное, только она ничего о том не помнит…

Четвёртая хмурится.

— Достаточно, — неодобрительно говорит Капитан.

— Да я же наоборот! — возмущается Курт. — Я хочу, чтобы она…

Он наклоняется и сжимает Ладу за плечи. Она глядит на него очень доверчиво.

— Да, слушай… Они рушатся и воскресают. Не как разбитая ваза… кувшин, кружка или там горшок, которые склеили из осколков, но как трава, которая проросла на пожарище. Новая жизнь. Целое. Другое. Но, знаешь, — он плотно сжимает губы, прежде чем продолжить, и они белеют, становясь бескровными, как у больного. — Откуда можно быть уверенным, что вырастет что-то лучшее, чем есть у тебя сейчас?

Лада вздрагивает. Пророчица вскидывает голову — капюшон спадает и становится видно, что волосы у неё длинные, серо-стальные, с сохранившими кое-где чёрный цвет прядями — и кричит, громко, протяжно, тяня один-единственный звук «А», обращаясь к людям во дворе, словно подавая сигнал опасности. Вседозволенности. Входная дверь трещит от ринувшейся через неё толпы — злой и заждавшейся. Лязгает железо.

— Думаю, я должна сказать вам последнее, — холодно, с долей мстительной издёвки произносит пророчица. — Там, снаружи, на краю деревни, сейчас одна из вас. И армейцы. Их много. Хотят денег, которые я им пообещала, и конфедератов, пойманных в прицел, а, пока ждут, не прочь и поразвлечься. Племя чёрное и порочное — знаете, что они делают с красивыми женщинами?

Она по-прежнему смотрит на Курта, но теперь обращается к Четвёртой:

— Так что там было про любовь?

У пророчицы тон победителя. Курт отпускает плечи девочки.

— Незадача, — бесцветно говорит он.

В сенях уже топчется разъяренная масса. Часть толпы, не вся. Но Курт не беспокоится тем, как сквозь неё протолкаться — он размахивается прикладом, чтобы выбить перекрёстную раму, и выпрыгивает из окна. Снаружи его приветствуют с предвкушением бойни: «Чёрно-зелёный!». Кричат ещё громче, когда следом за ним появляются ещё двое. Кричат от того же предвкушения, которое, впрочем, быстро сменяется на иное.

Лада тоже хочет уйти.

— Куда ты? — спрашивает её мать.

— Переодеваться.

Пророчица благосклонно кивает.

— Умна не по годам. Умнее, чем они.

— Трусливей, — шепчет дочь.

Он выпрямляется в полный рост, вызывая в памяти тот день, как много-много лет назад, когда носил действительно травянисто-болотную с черной окаемкой заострённую каску и пышущий паром сквозь клапаны тяжелый и громоздкий пулемет, стоял на краю лесного оврага и целился в тех, кто жался друг к другу на его песчаном дне. Там тоже были дети и женщины. Ему становится страшно оттого, с какой готовностью откликаются на воспоминание руки, но ещё страшнее, когда он понимает, как много среди этих, наступающих на него людей, светловолосых. А ещё он очень боится опоздать.

Он делает единственное, что сейчас может.

В гуще людей, бурлящей у дома пророчицы, появляется брешь. Выстрелы рвут, кромсают, рубят… воздух. Человек с зелёными глазами, полными безумия и страха, стреляет поверх голов. Сказанное пророчицей задело его за больное. Деревенские роняют своё оружие, пригибаются, жмутся к земле — растерявшие пыл, напуганные, потому что им, огорошенным неожиданным бешенством, звучащим в несмолкаемом крике теперь уже этого чужака, каждому кажется, что те, кто стоит впереди, падают из-за того, что убиты. После того, как одна из очередей, выпущенных этим высоким, снесла зубцы чьих-то опрометчиво вскинутых вил, желание размахивать ими начисто пропало. За человеком бегут двое других — их винтовки тоже плюются огнем. Нет, с ними связываться не хочется. Хочется, чтобы не тронули. Они похожи на разгневанных богов.