Юлия Гай - Один за двоих (СИ)

Я замечаю, наконец, что ругался на всех пяти языках, которые знаю.

Открывая дверцу, пилот энергично машет, влезайте, мол. Макс срывается первым, нервы у парня сдали. Я подхватываю Шику, хладнокровный Йохан прикрывает. Едва я с ношей переваливаюсь в кабину, а Хольд со своим пулеметом прыгает на подножку, геликоптер резко взмывает вверх. На «мустанге» опомнились, открыли стрельбу, но тут же заговорили и бортовые пулеметы. Пилот, узнать которого со спины удается с трудом, разворачивает машину. Танк, сверху маленький и забавный, как игрушечный, сиротливо таращится. Не до конца веря в спасение (уж слишком много всего произошло за одни сутки), прикладываю ладони рупором к стеклу и кричу:

— Чао, Веньяр! Удачной охоты!

Пилот геликоптера оборачивается и выразительно крутит пальцем у виска. Вера Строгова воскресла из мертвых, чтобы вновь командовать и распоряжаться.

На беленом потолке яркие прямоугольные лампы. Поворачиваю голову: справа от меня лежит Шику. Медленно-медленно по прозрачной трубке струится глюкоза, портативный реанимационный комплекс попискивает, аппарат искусственной вентиляции легких мерно накачивает кислород в грудь нарьяга. Шику кажется совсем маленьким, младше своих тринадцати, худенький, с бледно-синюшной кожей, где отчетливо виден рисунок тонких вен.

Игла вонзается мне в локтевой сгиб, Вера поправляет пластиковый мешочек с жидкостью и перемещается в изголовье.

— Не вертись, — поправляет под головой подушку. Аккуратно ощупывает распухшую щеку, кончики пальцев прохладные, приятные, хотя прикосновения немного болезненны.

Вера щедро поливает рану перекисью водорода, промачивает сухой салфеткой и заклеивает каким-то хитрым пластырем.

— Шрам будет некрасивый, эх, — вздыхает она.

Я снова поворачиваю голову вправо. Шрамы на лице — это не беда, шрамы на сердце куда хуже.

— Лежи смирно.

— Он поправится?

— Откуда мне знать? — пожимает плечами Вера. — Я не врач, но сделала все, что могла.

— Спасибо тебе, — нахожу ее ладонь, накрываю своей.

— Жизнь длинная, сочтемся.

Она усаживается рядом, подбородок подпирает кулачком. Я закидываю руку под голову, так удобнее смотреть ей в лицо.

— Что это за место?

— Тебе не все равно? Главное, оно вполне безопасно. Едва ли в Нарланде найдется еще одно место, где ты сможешь спокойно передохнуть.

— Так и скажи, что это секрет.

— Это секрет, — чуточку приподнимает уголки губ Вера Строгова, — ты же не хочешь, чтобы я врала?

— Как это у русов говорится? Хрен редьки не слаще? Ну, а как тебя теперь называть? Эльви?

— Как хочешь, — пожимает плечами женщина, — оба имени мне нравятся.

Я понимаю, что она не расскажет ничего, хоть ее режь. Достаточно того, что спасла, увела прямо из-под носа веньяровых служак. Я разглядел на носу геликоптера белую и красную полосы и понял, почему «мустанг» не разнес его в пух и прах. Знак высшего командного состава дает много привилегий. Так кто же такая Вера: лесная женщина, член террористической группировки или боевой офицер? Остается только гадать. Но в одно хочется верить — Вера мой друг, и я могу ей доверять.

— Чего учудил в Нарголле?

Что учудил — вспоминать не хочется.

— Хвастаться нечем.

— Всегда поражалась твоей способности убивать комара дубиной, — качает головой Эльви.

Пожимаю плечами.

— Да лежи ты! — она поправляет иглу и переклеивает пластырь.

— Не пойму, зачем это? Я же не ранен…

— Ты просто утомлен и перевозбужден, вот и не чувствуешь. Тебе досталась изрядная доля облучения и две серьезные…

— Царапины.

Вера нависает надо мной, загораживая слепящие лампы, и легонько щелкает в лоб.

— Балбес! Признавайся, когда в последний раз обедал?

— Не помню, а ты имеешь в виду банановые пластинки или плитку-концентрат?

Ладошки нежно так разглаживают мой лоб, прежде от Веры пахло сдобой и повидлом, а сейчас машинным маслом. В колючем свитере и джинсах узнать нашу прежнюю хозяйку непросто. Но так мне нравится даже больше.

— Пирогов не обещаю, но каша с тушенкой на ужин будет, — шепчет она, — а ты лежи, отдыхай.

Движения уверенные и скупые, без плавной грации Лины и милой детской неуклюжести Танюшки. Поворачивает ручку двери.

— Ты еще кое-что мне обещала.

— Неужели? Это что же? — оборачивается и приподнимает бровь Вера.

— Челку подстричь. На глаза лезет.

Подстриженные, свежевымытые волосы торчат в разные стороны. Щедро намазываю подбородок и щеки пеной для бритья, скребу трехдневную щетину, потом умываюсь горячей водой. Черт, пластырь отклеился! Я поднимаю глаза и вижу в зеркале тебя. Такого, каким видел в последнем сне: до синевы бледное, осунувшееся лицо, глубокий бескровный порез на щеке и совершенно больные глаза.

Шарахаюсь, как припадочный, случайно задевая рукой бутылку с зубным полосканием. Звон, стекла разлетаются по кафелю пола, зеленая, едко пахнущая жидкость пузырится, растекаясь.

У ворвавшейся в ванную Веры испуганные глаза, но страх тут же уступает место облегчению.

— Ну и напугал ты меня, Дан!

— Извини, — сконфуженно вздыхаю я, мне правда неловко, — я случайно… Не могу смотреть на зеркало.

Она понимающе кивает, берет за руку.

— Пойдем, заклею снова.

Чувствовать ее пальцы на лице приятно. Вера клеит пластырь и долго старательно разглаживает.

— Шику не очнулся?

Качает головой, избегая смотреть мне в глаза. В груди неприятно ёкает.

— Почему он так долго не приходит в себя?

Эльви сочувственно поджимает губы, на лбу собираются скорбные морщинки.

— Мне жаль огорчать тебя, Дан, но, я думаю, все бесполезно. Мальчик умирает. Вообще чудо, что ты сумел дотащить его…

— Нет! — взрываюсь я, вскакиваю, кулаки до хруста сжимаются. Не знаю, отчего эта мысль вызывает такой протест, ведь я предполагал, что Шику может умереть, и почти смирился. Но после того, что произошло в Нарголле, после пережитого ада, он должен поправиться. Должен жить! Я не отпущу парнишку в столь желанный для него призрачный мир. Он должен…

— Он ребенок и очень сильно облучен. Даже с учетом его особенностей — мальчик слишком истощен. Сердечный ритм слабый и неровный, рефлексы отсутствуют. Он в глубокой коме, Дан.

В груди горячо и больно. Там скопились злые и жалостные, недостойные мужчины, слезы. Вера стискивает мне плечи, заставляет сесть и садится напротив.

— Дан! Скажи мне, что ты намерен делать? Я понимаю, месть и все такое. Но что ты собирался делать дальше?

Что дальше? Меня никогда не заботил этот вопрос. Для меня все кончено, меня держат лишь долги и враги. Зато ты ждешь; я знаю, ты ждешь и скучаешь. Я вернусь домой, и все будет, как раньше. Больше не будет надрывной боли, не проходящей усталости и бессонницы. Все станет хорошо.