Александр Михайловский - Октябрь: Однажды в октябре. Время собирать камни. Вся власть Советам!

Фридрих, ты пока посиди здесь, а я почитаю письма, которые прислали командующий русской эскадрой и новый правитель России. А потом мы вместе подумаем над тем, о чем нам говорить с русскими во время переговоров по радио…

И кайзер ловко вскрыл конверты ножом. Достав письмо русского адмирала, он погрузился в чтение…

31 (18) октября 1917 года, вечер Лифляндская губерния, станция Венден

Генерал-лейтенант барон Густав Карлович Маннергейм

Низкое серое небо висело над станцией и обещало, может, обычный противный осенний дождь, а может быть, и первый в этом году снег. Оглушительно кричали рассевшиеся на голых ветвях вороны, догорал в поле германский разведывательный аэроплан «Альбатрос».

Мы прибыли сюда и приступили к разгрузке еще утром. Было тревожно. Стало известно, что, несмотря на перемирие, германцы в любой момент готовы начать наступление на Петроград. Следом за нами в эшелонах двигалась и бригада Красной гвардии. Тогда я еще не верил в ту силу, которая в любой момент готова была обрушиться на врага, и воспринимал слова его высочества Михаила Александровича о гостях из будущего с иронией и скепсисом.

Меня не убедила даже та машина, на которой мы с Александром Васильевичем всего за час доехали из Питера до Гатчины. Ну, машина, ну быстрая, и что тут такого? А то, что ее формы не похожи на привычные мне – так, может, делал ее для себя какой-нибудь оригинал-миллионер, а большевики ее экспроприировали. Любят они такие словечки, что честный швед, пусть и хорошо говорящий по-русски, выговаривая их, может сломать язык.

Первое что меня смутило – это три больших броневика, каждый на восьми огромных черных колесах, приданные «для усиления» кавгруппе Михаила Александровича. Их я увидел уже при разгрузке. В нашей армии броневики своими манерами похожи на балерин-примадонн. Такие же хлипкие и капризные. Чуть грязь или бездорожье – встают как вкопанные, и только трактором их можно вытащить из лужи.

А тут я как будто заглянул краем глаз в какой-то другой мир, на какую-то другую войну. Солдаты в пятнистых маскировочных куртках ловко откинули борта платформ, и огромные многоколесные машины, урча моторами, мягко, не подберу другого слова, слезли на перрон, несмотря на почти полуметровый зазор между ним и краем платформы. Да и какими-то совсем не нашими были сами машины и сопровождающие их солдаты, одетые в мешковатые мундиры – комбинезоны, которые у них называются камуфляжкой, вооруженные короткими автоматическими карабинами.

Легко, будто на цыпочках, спустившись с железнодорожного откоса, бронированные машины замерли, замаскировавшись в придорожном кустарнике. Стволы их огромных пулеметов теперь смотрели в сторону дороги, по которой к нам могли пожаловать германцы. Когда я подошел к его императорскому высочеству, ему рапортовал взводный командир «пятнистых» со странным званием старший прапорщик. Броневики и их команды были прикомандированы к Михаилу Александровичу. Выслушав распоряжения великого князя, старший прапорщик козырнул:

– Есть, товарищ генерал-лейтенант, – и, повернувшись кругом, пошел туда, где его люди уже растягивали над броневиками маскировочную сеть.

– Ты подумай только, Густав Карлович, – удивленно качая головой, сказал его высочество, – тоже Романов, но не родственник…

– Велика Россия, – ответил я, – и Романовых в ней, наверное, все же больше, чем Маннергеймов.

– Да, наверное, – ответил Михаил Александрович, о чем-то задумавшись, потом тряхнул головой и добавил: – Ты, Густав Карлович, ничего такого не подумай, но ведь до самого последнего времени мне казалось, что все уже кончено. Ну, еще день, ну два, ну месяц, ну полгода… В общем, все, конец.

Я ведь историю как-никак помню и знаю, что санкюлоты делают с Бурбонами. А тут – раз, и все поменялось. Снова конь, палаш, я снова командую, и эти команды выполняются. Все это не во сне, когда просыпаешься со стуком сердца у горла и понимаешь, что то, что сейчас было, это опьянение атакой, свист пуль, топот копыт – это всего лишь сон, морок, счастливый мираж…

Тут я решился задать великому князю один вопрос. Но едва я произнес:

– Ваше императорское высочество… – как Михаил Александрович, прервав меня, сам дал ответ на невысказанное мной:

– Нет, Густав Карлович, больше никакого высочества, – сказал он, нервно дергая щекой, – умерло высочество, когда ошалевшие от жажды власти политиканы отняли его у моего брата под дулами револьверов, аки ночные тати. До недавнего времени я был лишь гражданином Михаилом Романовым, существом никчемным и никому не нужным. А теперь есть еще и товарищ генерал-лейтенант Михаил Романов, и этот человек мне нравится, пожалуй, даже больше всех остальных.

Его никто не заставит прятаться в тылу, жениться на «правильной» супруге, или присутствовать на совершенно не интересном ему балу. А что же касается «товарища», скажу тебе, что чувствую принятым себя в некий могущественный рыцарский орден. Не морщись, Густав Карлович. Эти «товарищи» совсем не те, что были всего месяц назад. А их Сталин ничем не похож на жалкого болтуна и фигляра Керенского и даже на прожектера Ульянова.

Он и его янычары, гвардейцы, чем-то похожие на преторианцев из будущего, сметут любого, кто будет мешать их планам. Сейчас им нужно, чтобы мы с братом были на их стороне. В случае нашего правильного поведения это «сейчас» станет вечным, а мы сможем участвовать в восстановлении того, что когда-то было Российской империей. Нам хотят показать – как надо было управлять Россией.

Кстати, Сталин решился еще на одну вещь, на которую не хватало духу моему брату. Он объявил монополию внешней торговли и монополию на торговлю хлебом внутри страны. Вот так вот, Густав Карлович, с каждым шагом «товарищи» приобретают сторонников и уничтожают врагов. Германский флот у Эзеля, Керенский, большевистские «бешеные» во главе с Троцким и Свердловым, Гучков, теперь хлебные спекулянты… А ведь прошел только месяц. Что же будет дальше?

Вздохнув, Михаил Александрович отвернулся. Пока мы с ним беседовали, станция потихоньку оживала, наполняясь тот суетой, которая обычно бывает на фронте. Казаки и текинцы выводили из вагонов и седлали лошадей. Конское ржание, крики, разговоры, торопливо выкуриваемые цигарки – все было как в Гатчине, но с обратным знаком. Там была погрузка, а тут – разгрузка. Текинцы, сев на коней, тут же взяли станцию в кольцо дозоров, никого не выпуская за посты. Казаки собирались немного дольше. Вот мимо нас под уздцы провели несколько легких подрессоренных бричек, запряженных сразу четырьмя лошадьми. К моему изумлению, на барском месте, с достоинством, расставив колеса, расположились пулеметы «Максим». Я чуть не потерял дар речи, но все пояснил его императорское высочество.