Валерий Елманов - Битвы за корону. Три Федора

– Поначалу, если помнишь, я им отвечал, а умолк, потому что устал, – пожал я плечами. – Когда ставят в вину откровенный вздор, глупо пояснять, что это не так. Да и смысла не видел – они ж меня не слушали. Или ты хочешь, чтоб я теперь, при Ксении Борисовне, вновь начал оправдываться, что не повинен в тех смертных грехах, кои на меня навалили?

– Я не о том, – отмахнулся он. – Но уж больно много всякого на тебя обрушили. С чего вдруг? Да и не все вздор. В православии ты, князь, на самом деле не крепок. Сколь раз, бывало, на наших трапезах ты, за стол садясь, лоб забывал перекрестить, не говоря про молитву.

Спору нет, действительно частенько забывал и то, и другое, хотя молитву знал – специально как-то истратил на нее целый день, пока зазубривал. Но снова признавать себя виноватым не хотелось, надоело, а потому я огрызнулся:

– А тебе самому не кажется, что произносить хвалу господу слюнявым от голода ртом, тоже, если призадуматься, кощунство? Касаемо же количества обвинений скажу так: если б ты, Федор Борисович, вовремя вставил слово поперек, думается, их оказалось куда меньше. Но ты молчал, потому они и расходились.

Ксения, внимательно прислушивавшаяся к нашему разговору, недоуменно переспросила, о каких обвинениях можно вести речь, когда князь вернулся с очередной победой.

– О разных, – буркнул Годунов.

Ксения не угомонилась. Повернувшись ко мне, она повторила вопрос.

– Да глупости всякие, – небрежно отмахнулся я, но она не отстала. Пришлось навскидку процитировать ей парочку самых безумных, прибавив, что все это на самом деле ерунда, не стоящая выеденного яйца.

– А ты, Феденька, выходит, помалкивал? – осуждающе уставилась Ксения на брата.

– Уж больно много мне на князя ранее наговаривали, – проворчал он, – вот и решил дать им волю, дабы они всё в глазоньки ему высказали, а он самолично их напраслины отверг. Желаю, чтоб одежи моего будущего зятя, аки первый снег белизной сверкали.

– Коль на снег постоянно гадить, белизны он не обретет, – мрачно предупредил я. – Скорее напротив. Но винить за это сам снег глупо.

Ксения, и без того раздраженная отказом брата выполнить ее молчаливую просьбу и выйти из кабинета, оказалась куда резче:

– Умный человек, коего друг сердешный сколь разов грудью своей закрывал, от беды смертной спасаючи, пылинки бы с него сдувал. А… неразумный пенять учнет, почто тот, с лютыми волками сражаючись, шкуры ихние попортил. Так и ты, братец разлюбезный. Эх ты! – и, сердито вспыхнув, устремилась вон из его кабинета, напоследок громко хлопнув дверью.

Конечно, приятно услышать голос в свою защиту, но ее заступничество возымело на Федора скорее противоположное действие. Он не только обиделся на «неразумного», догадавшись, что Ксения в самый последний момент заменила им «дурака», потому и запнулась, подыскивая словцо поделикатнее, но и обвинил меня в потугах рассорить его с сестрой.

– Да я бы вообще ей ничего не сказал! – возмутился я. – Ты ж первый и про Малый совет упомянул, и про обвинения мои, а выводы она сама сделала.

– Не о том речь. Ты вон, виноватишь меня, будто я помалкивал, а сам хошь бы словцо в мою заступу ей молвил, – набычившись, проворчал он. – И енто вместо благодарности, что покамест помалкиваю кой о чем про тебя, а ежели поведал бы ей, поверь, она б тебя заступы не дала. Ты вон лучше сходи да послухай, о чем людишки на торжищах судачат.

– О как! – удивился я, искренне недоумевая, о чем таком могли судачить на торжищах и почему мне о том не доложили мои тайные спецназовцы. – Они что, тоже меня в нестойкости к православию обвиняют или…, – и осекся, вспомнив о ливонской королеве.

Скорее всего, просочился слух, как мы с ней до утра «обсуждали» предстоящий разговор со шведскими послами. Не иначе проболтался один из гвардейцев, стоявших в ту ночь на страже перед моими покоями. С торжища оно дошло вначале до людей Никитичей (одного или обоих, неважно), а те и рады стараться, донесли престолоблюстителю. Мда-а, и темной точкой на белый лист легла та ночка… Словом, лучше мне промолчать.

– То-то, – невесело усмехнулся Федор, заметив, как я оборвал себя.

Напрасно я его не спросил. Следовало расставить все по своим местам, ибо Годунов имел ввиду совсем другое. Но это выяснилось гораздо позже, когда ничего исправить было нельзя. Да и не до того мне стало….

О чем именно судачат на торжищах, я вроде знал. К примеру, о предстоящей свадьбе Марины Юрьевны и Федора Борисовича. Причем народ отзывался об этом весьма положительно. Мол, хоть и полячка, но венчанная царица – на ком и жениться Годунову, как не на ней. А вот о сплетнях, ходивших обо мне, мои тайные спецназовцы и впрямь умолчали. Причина? Да они посчитали их столь несусветными глупостями, кои пересказывать, все равно что самим о них замараться.

Разделить их можно было на две части. В первую входило то, что выдал в качестве моего обвинения Гермоген. То-то Годунов не пытался остановить митрополита – интересовался, насколько они соответствуют истине.

Во второй шла речь о моих многочисленных амурных похождениях. Правда, о ливонской королеве Марии Владимировне в них не упоминалось ни слова – напрасно я грешил на длинные языки своих гвардейцев. Зато хватало иного. Ну, к примеру, как я с Резваной… гм-гм… увеселяюсь. Да и с Галчонком тоже. Для того я и взял их обоих, никого не постеснявшись, когда отправился в Эстляндию, иначе зачем. Девкам в военных походах не место. И вообще моих похотливых лап не избежала ни одна дворовая баба. Исключение – Петровна. Но не из-за возраста. Ключницу, которая на самом деле ведьма, я от секса освободил по иной причине, ибо занимаюсь вместе с нею… колдовством.

Кто именно распространяет подобное, я догадался сразу, припомнив, что еще перед своей ссылкой Семен Никитич Годунов выдал мне свою агентуру, направился по указанным им адресам. Самолично. Мои предположения оправдались на сто процентов. Их работа. Задействовал старикан свои старые связи, притом на полную катушку.

Поначалу они колебались, раскалываться передо мной или нет, но я сумел припереть их к стенке, посулив продолжение нашего знакомства в застенках Константино-Еленинской башни. Это в качестве кнута. Пряником было клятвенное обещание не трогать их вовсе и никак не наказывать, разумеется, если они в будущем придержат свои не в меру длинные языки. Нашел я ответ и на в сердцах выданный одним из вынужденных сплетников, гончаром Акимом, отчаянный возглас: «Там один боярин грозится, тут – другой, и куды бечь, куды податься?!»

– А ты Семену Никитичу ничего не говори и все. Откуда он узнает, рассказывал ты что-то кому-то на торжище или нет, коль сам о том не проболтаешься. И получится, угодил обоим. Ну а решишь ему и далее угождать, гляди у меня. Гляди, да помни: в отличие от боярина Годунова у князя Мак-Альпина не ратные холопы, но гвардейцы, кои всю Эстляндию с половиной Лифляндии завоевали, да Ходкевича с Сапегой разбили. Тебя им по стенке размазать раз плюнуть.