Валерий Елманов - Битвы за корону. Три Федора

Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал….

Время, когда мне надлежит с этой писулей появиться в царских покоях, Афанасий Иванович определил безошибочно. Впрочем, особых расчетов и не требовалось, ибо Годунов сам распорядился, чтобы дьяк со своими помощниками, ставшими в одночасье видоками, ждал его в Кабинете после заутрени. Когда я находился у Успенского собора, направляясь к царским палатам, Федор как раз вышел из Благовещенского. Был он окружен целой толпой бояр – не меньше двух десятков. Среди них почти все вчерашние участники драки, кроме Василия Сицкого, и у половины что-нибудь да забинтовано, а через повязки проступали красные пятна. Насчет князя Черкасского не знаю, может и впрямь кровоточила рана на руке, а касаемо Ивана Годунова и князя Репнина сомневаюсь. Скорее всего намазали тряпки кровью свежеубиенной курицы, не иначе. В руках «страдальцы» держали свитки – очевидно, такие же челобитные, как и у меня.

Заметив меня с грамоткой в руке, бояре усилили натиск, обступив престолоблюстителя со всех сторон. Федор, остановившийся у Красного крыльца, меня тоже углядел, но сохранил невозмутимый вид. До меня донесся его звонкий голос:

– …и удоволю, и виновных накажу по всей строгости, на том и крест готов целовать, – он размашисто перекрестился. – Но сдается мне, князь, – и он протянул руку в сторону Репнина со здоровенным фингалом под глазом, – что ты, хошь и пострадал изрядно, одначе…

В это время пролетающая над ними ворона весело каркнула и Годунов, не договорив, досадливо поморщился, глядя на свою руку, на которую нахальная птица ухитрилась нагадить.

– Эва, дрянь какая, – проворчал он.

Все разом торопливо полезли за платками, жаждая угодить престолоблюстителю, но быстрее всех оказался Троекуров, сообразивший как опередить многочисленных конкурентов. Он не полез за пазуху, а лихо смахнул с себя все три шапки и, нагнув голову, предложил:

– Да ты об волосья мне вытри, об волосья. Облагодетельствуй, государь.

Я застыл как вкопанный и непроизвольно скривился, не в силах скрыть отвращение от подобного холуйства. Вроде князь, значит из Рюриковичей, а ведет себя как…. Нет, мне и слов не подобрать. Ну и зятьев себе Романов набрал.

Федору, уставившемуся на угодливо подставленную голову Ивана Федоровича, по-видимому тоже стало не по себе. Он растерянно посмотрел на меня, но, едва увидев презрительную усмешку, которую я и не пытался скрыть, мгновенно помрачнел. Растерянность сменилась на надменность и он не колеблясь вытер ладонь о волосы Троекурова. Раз, другой, третий…. Делал он это нарочито тщательно, продолжая неотрывно глядеть на меня.

– Вот осчастливил, так осчастливил, – умиленно запричитал тот. – А челобитную свою дозволь не дьяку, а в твои рученьки передать, государь-надежа, – и принялся торопливо совать в руку Годунову свой свиток, свернутый в тоненькую трубочку.

Тот не противился, взял и, высоко вскинув подбородок, прищурился, всматриваясь не в мое лицо, а куда-то пониже. Кажется, его внимание привлек точно такая же, как у Троекурова, трубочка, которую я держал в своей руке.

– Что там у тебя, князь? – прозвенел голос моего бывшего ученика. Все как по команде разом обернулись в мою сторону. Я замешкался с ответом. – Никак тоже челобитная? – и Федор торжествующе усмехнулся, словно говоря: «А чем ты нынче лучше его? И если лучше, то намного ли?»

И действительно. Получалось так себе, на самую малость. Не особо наблюдательные могут и вовсе не заметить разницы. А куда деваться? Как говорил один сатирик, горбатым можешь ты не быть, но прогибаться жизнь заставит. Хотя….

А вот пускай попробует заставить! И вообще нужно жить по-своему даже тогда, когда жизнь диктует свои условия.

– Да что ты, государь, – выпалил я. – Думал, у боярина Головина деньгу истребовать для Земской избы, да подумалось, недосуг ему сегодня казной заниматься, так я, пожалуй, в другое время загляну, после обедни, – и разорвал свою грамотку.

Драл я ее в точности, как сам Годунов секундами ранее вытирал руку об голову Троекурова, неторопливо и тщательно. Раз, другой, третий…. Навряд ли кто-то понял то, что я хотел и сказал бывшему ученику этим своим поступком. Кроме него самого, разумеется.

– Ну-ну, – угрожающе протянул Федор и подался вверх по ступенькам крыльца.

«Теперь точно в Кострому загонит, – понял я. – Ну и чёрт с нею. Вполне приличное место. Тем более, мне там все хорошо знакомо….»

Остальные повалили следом за Годуновым, а я остался стоять внизу. Торопиться было уже некуда. Собрать вещички я успею за пару часов, а на сборы престолоблюститель навряд ли даст меньше трёх суток.

Одолевший с десяток ступенек Красного крыльца Федор вдруг резко притормозил, оглянулся и осведомился:

– А более поведать мне нечего, князь? Может, пожаловаться хотишь на кого?

Это был шанс. Мне предоставляли возможность пусть устно, но сказать слово в свою защиту. Я открыл рот, но понял, что ничего говорить не стану, поскольку все равно пришлось бы начинать со слов: «Челом тебе бьет твой холопишко Федька Мак-Альпин. Смилуйся, государь, пожалуй меня…» Ну и так далее. А стоит начать с иного, не столь холуйского, получится еще хуже. Тогда мне о Костроме останется лишь мечтать…, сидя где-нибудь в Сургуте или Нарыме.

Я передернул плечами.

– Жаловаться не привык, государь. Мне больше как-то самому за других заступаться приходилось, – и я с улыбкой развел руками, но прибавил: – Но за ласковое слово благодарствую, – и склонился в низком поклоне.

– Что ж, будь по-твоему, – холодно кивнул мой бывший ученик и направился в палаты. Больше он в мою сторону не оборачивался.

Вот и все. Я машинально посмотрел на обрывки челобитной и подбросил их вверх. Получилось нечто вроде конфетти. С Новым годом тебя, старина. Правда, на дворе начало лета, но если призадуматься, то для меня грядущие перемены и впрямь символизируют новый год.

Но мои злоключения этим не закончились. Вначале душу растравил Власьев, прикативший на мое подворье незадолго до обедни.

– Сказывал же тебе, князь, живи тихо – не увидишь лиха, а ты…

– Жил бы тихо, да от людей лихо, – парировал я.

– Знамо лихо, коль сам себе подсобить не восхотел, – возмутился он и, потеряв свою обычную невозмутимость, принялся упрекать меня за гордыню.

Судя по его словам, если б я не выпендривался и подал челобитную как и прочие, то скорее всего Годунов решил бы дело в мою пользу. Дескать, он и без нее долгое время колебался, чуть ли не по три раза уличив каждого из участников во лжи и в напраслине, излиха возводимой на князя Мак-Альпина. А когда речь зашла о чести и потерьке отечества, Годунов сам напустился на Романова с попреками. Мол, видоки в один голос утверждают, что Федор Никитич первым назвал князя безродным, меж тем как в его жилах течет и кровь древних шотландских королей, и Рюриковичей с Гедеминовичами.