Тимур Максютов - Нашествие [litres]

И каждому младшему чингизиду Угэдэй наказал построить свой дворец в Каракоруме. Не важно, что живут все по своим улусам, – зато столицу украсили.

Привезённые землепашцы разбудили спящую тысячелетиями землю: разорвали чёрное тело плугами, засеяли семенами. Рабы-садоводы вырастили невиданные деревья и цветы.

Не бывало раньше такого в монгольской степи!

И потом – не будет.

Но сейчас – есть.

Любуется Великий Хан на плод мечтаний своих. Говорит: а вот бы ещё канал от Орхона прокопать. А на каждом углу каменную черепаху поставить, символ вечности нашей империи. И серебряный фонтан в виде дерева, а в нём спрятать четыре трубы, и чтобы текли из тех труб разные напитки, радующие душу мужчины: вино, кумыс, хмельной мёд и рисовое пиво. А каждую крышу медными листами покрыть, а лучше – посеребрёнными. Или даже позолоченными!

Приближённый писарь-уйгур поклонился и сказал:

– Воля твоя крепка, как гранитная скала, Великий Хан. Одно слово твоё посылает на смерть десятки тысяч багатуров; солнце и луна глядят на тебя с завистью, Великий Хан, не обладая и сотой долей твоих достоинств. Но извини: не будет ни золотых крыш, ни серебряных. Даже медных не будет.

– Как? – закричал Угэдэй.

– А вот так, – отвечал уйгур, – казна пуста.

Сын Чингисхана в гневе расколотил десять бесценных фарфоровых ваз в рост человека и прогнал пинками десять юных принцесс, украшений своих народов: не видать вам ханского ложа, пока с ханскими делами не разберусь!

– Сотни народов покорили мы! Тысячи городов разорили мы! Нескончаемым потоком шли возы в мою столицу, каждый был запряжён шестёркой быков, и каждый был забит золотом и серебром доверху. Где это всё?

Уйгур взял Угэдэя за рукав шёлкового халата, украшенного золотыми драконами (а каждого дракона, сменяя друг друга, сто дней вышивали десять девственниц), и подвёл к окну дворца «Десяти тысяч лет благоденствия».

– Смотри, – сказал уйгур, – видишь улицы, мощённые камнем, привезённым из каменоломен за тысячу ли отсюда? Видишь играющие на солнце фонтаны, воду для которых день и ночь качают сотни рабов? Видишь бесконечные кварталы оружейников, медников, портных и ювелиров? Видишь кумирни и мечети, церкви христиан и дацаны? Вот где твоя казна.

Задумался Угэдэй. Сказал:

– Мало городов разграбили, мало стран покорили. Надо ещё. Где там Батый, мой племянник? Он обещал расширить свой улус на запад, дойти до Последнего моря. Где там Субэдэй, великий полководец моего отца? Он обещал за год захватить Булгар и Русь, за второй – все закатные страны. Где моя доля добычи, как Великого Хана? Прошло уже шесть лет, а сын Джучи и старый темник всё ещё топчутся на рубежах ничтожного эмирата, столица которого меньше, чем одна моя конюшня.

И повелел Великий Хан созвать Великий Курултай.

Бородатый несторианский священник и тощий мулла в высоком белом тюрбане спорили горячо, призывая в свидетели пророков и цитируя наперебой священные книги. Зуд дискуссии застал их прямо на перекрёстке: и теперь размахивающую руками парочку обтекал поток запылённых рабочих, возвращающихся со строительства внешней стены Каракорума; торговцев кизяком, толкающих свои неаппетитные тележки; перемазанных глиной гончаров и закопчённых углежогов. Мусульманский и несторианский кварталы располагались близко от ремесленных, и нередко служители разноимённых богов жаловались на чад кузниц и грохот оружейных мастерских, но просьбы их оставались без ответа: железное оружие Империи пока что нужнее, чем духовное.

Мулла, исчерпав аргументы, хотел уже обратиться за помощью к небесам, но вовремя углядел в толпе высокого синеглазого европейца в монашеском рубище: ухватил его за рукав и закричал:

– Ты очень вовремя пришёл, Анри! Представляешь, этот бородатый невежа даже не слыхал про шестой аргумент Платона! Ну хоть ты скажи ему.

– Не слыхал. Не знаю и знать не хочу, – пробурчал несторианец, – ибо Платон ваш – язычник. И Демокрит язычник, а Заратустра – вообще исчадие ада. И не надо призывать на помощь приверженца Рима и, страшно сказать, слугу самого папы, тьфу.

И плюнул, попав в лицо плетущемуся мимо каменотёсу, обсыпанному мраморной пылью по макушку.

– Вообще-то я шёл по своим делам и намереваюсь делать это впредь, – ответил тамплиер и отодрал впившиеся в рукав скрюченные пальцы хаджи.

– И куда же ты идёшь? – прищурился мулла.

Тамплиер вздохнул. Врать он так и не научился, а правду говорить не хотелось. Наконец, сообразил:

– Туда, – махнул неопределённо рукой и пошагал, немного раскачиваясь при ходьбе, как все кавалеристы.

Мулла понял, что помощи не получит, и попробовал с другого конца:

– Но ты же не будешь возражать, уважаемый, что ангелы даже не имели имён, пока их назвал Адам – первый человек…

Анри де ля Тур дальше не слушал. Надоело: и эти бесплодные споры изнывающих от скуки представителей конфессий Империи, и этот странный город-переросток, внезапно выросший посреди бесплодной и безлюдной степи, и бесконечное ожидание. Но, кажется, дело сдвигается с мёртвой точки. Недаром его вызвали во дворец Великого Хана после стольких месяцев ожидания именно сейчас, когда в разгаре Великий Курултай. Ещё немного, и всё станет известно.

Командор ордена Храма невольно ускорил шаги, рискуя прийти раньше назначенного времени, но такая несдержанность была простительна: долгая подготовка, трудное обучение, два года тяжёлого путешествия через половину мира – всё это, наконец, могло получить оправдание и смысл.

Чтобы срезать, он пошёл через маленький рынок, где торговали съестным: его сразу окутала дикая смесь ароматов многонациональной столицы, где индийские пряности продают в двух шагах от кипящих в масле древесных грибов, и всё это покрывает запах жаренной с чесноком баранины.

Его хватали за одежду зазывалы, предлагая отведать буузы, медовый щербет и тайный корень из амурской тайги, варёнеый в медвежьей моче, – волшебное снадобье для укрепления мужской силы. Анри отмахивался, отшучивался и неумолимо двигался к цели, когда его окликнули:

– Шевалье де ля Тур, а вот неугодно чашечку арабского кофе? Только вы, проживший среди сарацинов так долго, способны оценить всё богатство вкуса божественного напитка.

Анри замер, не сразу сообразив, что его поразило. Конечно! Окликнули-то на французском – языке, который он не слышал шесть лет.

Оглянулся: под навесом сидел человек в балахоне и кивал. Подошёл, заглянул под капюшон. Вскрикнул:

– Барсук! Вот это встреча.

– Не надо так орать, – прошипел человек с вечной улыбкой, – я намерен сохранять инкогнито. И перейдём на русский – мне так удобнее, а шансов, что нас поймут, ноль.