Елена Хаецкая - Жизнь и смерть Арнаута Каталана

В трудах и полезных беседах, подобных описанной выше, проходило время. Каталан успел привязаться к своему хозяину-иудею, которого искренне любил за сытную кормежку, слепоту к мелким кражам прислуги, мудрость и доброту к людям. Минуло года три с тех пор, как Каталан чудом избежал жестокой смерти. Уже казалось, будто уготована Каталану долгая мирная жизнь в Монпелье, как вдруг господин его умер.

Случилось это совершенно неожиданно – и для Каталана и уж тем более для самого мастера Менахема.

Как-то утром явился Каталан в хозяйскую опочивальню – медная чаша для умывания в руках, вычищенное господское платье через плечо, – а мастер Менахем лежит в постели неподвижно, лицо красное, глаза приоткрыты, из ноздрей вытекла кровь, волосы и борода будто приклеены – так не лепилось их всегдашнее благообразие к нынешнему непотребному облику иудея.

С перепугу выронил Каталан чашу, ногу себе ушиб, водой весь пол залил. Прихрамывая, к хозяину подошел, лба коснулся. Нет, мертв, уж и холодеть начал. Поскорее отдернул руку от трупа, крестом себя медленно осенил, а после, поднеся пальцы к глазам, долго рассматривал их, говоря:

– Глупые вы, пальцы! За кого крестное знамение творите? За иудея! Его народ Иисуса Христа распял!

А пальцы задвигались и так сказали Каталану:

– Сам ты глупый, Каталан!

Это мизинец пропищал.

А безымянный тенорком поддакнул:

– Сколько раз обмакивал ты меня в тесто на кухне у доброго твоего господина, когда там пекли пироги!

Средний же палец молвил сурово:

– Бранишь иудеев, Каталан, что Христа они распяли! Давно они распяли Его! И было то лишь однажды. Вы же, именующие себя христианами, но живущие в грязи и пороке, распинаете Его всякий день, чиня свои непотребства!

Указательный палец ткнул в Каталана и заверещал пронзительно:

– Ты ел хлеб этого человека, а теперь его же и бранишь, а ведь за все эти годы не видел от него ничего дурного! Кто подобрал тебя, когда был ты сир и голоден? Кто тебя, неблагодарного, приютил? Кто тебя, неуча, просвещал?

И тут сами собою сложились пальцы в пренеприличнейшую фигу, и большой палец, просунув между средним и указательным ехидную морду, рявкнул:

– Ты дурак, Каталан! Вот дурак так дурак! Тьфу! Бери поскорее драгоценные пряности, что господин твой в ларце прячет, и уноси отсюда ноги, пока никто еще не расчухал, что ученый иудей помер!

– Вот это – дельный совет! – похвалил Каталан. Разжал фигу и поцеловал покойного в лоб, закрыл ему глаза, а после подхватил с полки деревянный ларец, обернул его плащом и, оставляя за собою мокрые следы, спешно спустился по лестнице.

Побережье сделалось, таким образом, для Каталана весьма неблагоприятным, и потому постарался он устроить так, чтобы странствия увели его подальше, в глубь страны, и в конце концов оказался Каталан в Тулузе.

Тулуза стояла ободранная, в пятнах пустырей, в ожогах пожарищ, едва прикрывающая свою наготу насыпями и палисадами. Оголодавшие, разоренные нашествиями жители, многие из которых по привычке не расставались с оружием, понемногу залечивали раны прекрасной мятежной Тулузы. Оживала торговля, кое-где уже начали стучать молотки сапожников, чеканы медников, зажужжали колеса прялок. Не такой здесь народ, чтобы впустую просиживать без дела.

Бельмом на глазу у Тулузы – монастырь святого Романа, основанный Домиником де Гусманом. Какое там – бельмом! Занозой в сердце, вражеским соглядатаем в военном стане, вороной среди голубей, чужаком в семье единомышленников!

Впрочем, Каталана эти подробности не занимали. Главное – город снова начал оживать, а значит – продавать и покупать. А только этого Каталану и надобно. Когда идет война, люди почему-то не хворают. Но вот настает мир, и тут же оживляются сборщики налогов и всевозможные болезни.

А лекарь тут как тут! Чего изволите?

‘Так выкликал свой украденный у мастера Менахема товар хитроумный Арнаут Каталан, зная, что никогда не переводятся в Лангедоке любопытные и расточительные люди.

Покупали у Каталана и порошок из малого количества мускатного ореха, гвоздики и весьма щедрой доли перца – для долгого хранения мяса; и гвоздичное масло – для успокоения боли, и иные пряности и лекарства. А после того, как Каталан, сам не ведая как вылечил кашлявшую женщину, от покупателей и вовсе отбою не стало. Так что в самое короткое время Каталан даже разбогател.

Поселился в доме торговой коллегии, на втором этаже, окружил себя роскошью. Каждый день обедал на двадцать четыре денария и вообще вел себя расточительно.

И вот как-то поздно вечером, вволю натешившись с услужливой девушкой, которую кликали запросто Багасса, что и означает "Потаскушка", лежал Каталан у себя в комнате на мягкой постели. Девушка уже спала. Ее волосы светлым пятном выделялись на темных покрывалах. Каталана тоже клонило в сон, но едва он смежил веки, как услышал: кто-то тихонько отворяет дверь.

– Какого черта! – рассердился Каталан. Приподнялся на локте, вгляделся.

В комнате действительно кто-то был. Стоял у входа неподвижно, молчал. Каталан не видел его, но чувствовал на себе пристальный взгляд незнакомца, и от этого взгляда делалось нашему лекарю, прямо скажем, не по себе.

– Эй, – тихонько позвал наконец Каталан, не желая поддаваться постыдному страху.

– Ты Арнаут, прозываемый Каталан? – откликнулся пришелец. Голос был спокойный, и недостойный испуг тотчас же оставил Каталана.

– Да, именно так меня называют, – молвил он не без надменности. – Какая надоба привела тебя, что ты не побоялся потревожить меня в столь неподходящий час?

Ибо Каталан решил, что к нему явились ради медицинских его познаний.

Человек не ответил. Вместо того он отыскал и зажег свечу и с горящей свечой в руке приблизился к Каталану. И увидел Каталан, что это тот самый монах, Доминик де Гусман, который некогда избавил его от плачевной участи быть казненным за ересь.

Оробел Каталан, даже губы у него онемели, как от сильного опьянения.

– Не капай здесь воском, поставь ее в поставец, – еле выговорил он первое, что в голову пришло.

Доминик так и сделал. Комната наполнилась теплым золотистым светом. Каталан сидел на постели, свесив босые ноги, и тупо смотрел на Доминика. Девушка спала, слегка отвернув голову. Было очень тихо.