Елена Хаецкая - Дама Тулуза

Рожьер снова усмехается.

– Да.

– Вижу я, – говорит его сестра, – что наш дядя любит Фуа больше спасения души.

– Это так, – соглашается Рожьер, кривя губы. И добавляет (а сам следит за ней украдкою): – Да ведь и я тоже.

– Вы?

– И еще наш брат, молодой Фуа. Мы трое – все мы принесли такую клятву.

У Петрониллы выступают жгучие слезы. Все это время, что она сидит за столом против брата, позабыв о печеном гусе – все это долгое время слезы у нее наготове. Так и ждут случая вырваться на свободу. Сострадание к братьем душит Петрониллу, тискает ее горло, не дает вольно вздохнуть.

А Рожьер говорит, безжалостно оглядывая при том сестру, будто барышник – кобылу:

– С нас взяли такую клятву, а вас положили под Монфора.

Ее брат, Рожьер де Коминж. Рыцарь. Самый лучший человек на свете. Ему сорок лет. На лбу и скуле у него новый шрам, которого раньше не было; от этого шрама лицо обрело угрюмое выражение. Рожьер болен своим унижением. Оно пожирает его внутренности, оно изглодало его хуже антонова огня.

– Да поможет нам Бог, брат, – говорит Петронилла неожиданно твердым голосом, – да поможет Он нам в нашем несчастии.

– Плохо помогает нам Бог, сестра, – отвечает Рожьер хмуро. (А шум за окном затих; только брат с сестрой позабыли о нем, не успев толком заметить). – Нашему дяде пришлось выкупать Фуа ценою чести и немалых денег.

– Сколько он отдал?

– Пятнадцать тысяч мельгориенских солидов.

– Папе Римскому?

– Аббатству святого Тиберия.

– Господи! Где же он взял столько денег?

Рожьер пожимает плечами.

– Обобрал вилланов. Кое-что нашлось для него в Каталонии. Часть прислал из Арагона наш добрый граф Раймон…

При звуке этого имени – недосмотром с губ сорвалось, само, без спроса! – у обоих слезы вновь проступают на глазах. «Раймон!..» Вскочив, Петронилла бросается к брату, обхватывает его обеими руками, тесно прижимается к нему, замирает в долгожданном объятии. Рожьер де Коминж склоняет лицо к ее голове, едва касаясь губами макушки. Будь ты проклят, Монфор! Будь поклят!..

А Монфор – вот он. Не вошел – влетел.

– Здравствуйте, жена.

Отстранившись от брата, Петронилла смотрит на Гюи. Зарделась, как девочка.

– Здравствуйте, мессен.

Рожьер де Коминж, с красными пятнами на скулах, неприятно улыбается.

– Это мой брат, Рожьер де Коминж. Это мой муж, Гюи де Монфор.

И берет одной рукой за руку брата, а другой – мужа и поворачивает их лицом друг к другу. Пальчики у Петрониллы тоненькие, влажненькие, холодненькие.

– Здравствуйте, мессир.

– Здравствуйте, мессир.

Оба безупречно вежливы, безупречно высокомерны – и брат, и муж. Спесь с обоих стекает медленно, как мед.

Обидчик сестры оказался моложе, чем даже представлялось Рожьеру. Заносчивый мальчишка, недавно принявший из отцовских рук рыцарские шпоры. Небось, еще спотыкается с непривычки.

Робея, Петронилла спрашивает у него:

– Вы голодны, мессен, с дороги?

– Еще бы! – говорит Гюи.

Выдернув руку из пальцев Рожьера (а тот и не противился), положил жене на талию всей горстью, будто зачерпнуть хотел, чуть стиснул ребра – не ребра, а ребрышки, чему тут только замуж выходить. Чмокнул в щеку, как чмокнул бы Аньес, небрежно. И за стол уселся, а сев – первым делом к печеному гусю потянулся.

Брат и сестра, помедлив, сели тоже. Молчали. Гюи уплетал за обе щеки, только хрящи на зубах трещали. Не обращал никакого внимания на тяжелое безмолвие, повисшее над столом. Сын Монфора сел обедать, не сняв пояса с мечом, и оттого ему было спокойно.

Рожьер вдруг громко рассмеялся. Петронилла подняла на него глаза, отложила нож.

– Чему вы так смеетесь, брат?

(А у самой сердце упало: не убили бы сейчас один другого).

– Подумалось, – отвечал Рожьер, – о забавном. Сказал бы мне кто прежде, что сяду за один стол с Монфором…

Гюи и бровью не повел.

Петронилла же, побледнев, молвила:

– А я, брат, ложусь в одну постель с Монфором, и знаете, что я вам скажу?

Рожьер хлебом обтер с губ гусиный жир, склонил голову набок.

– И что же вы мне такого скажете, сестра?

– С Монфором лежать в постели куда лучше, чем с эн Гастоном или этим Ниньо Санчесом.

Гюи неприлично захохотал, брызгая соусом. Схватил свою маленькую, старую, свою некуртуазную жену, стиснул так, что она слабенько пискнула, а после оттолкнул и снова принялся за гуся.

Рожьер смотрел на них с отвращением. Женщина – она как мягкая глина в мужских пальцах; кто мнет ее сильнее, тому и покоряется.

– Кстати, – сказал Гюи с набитым ртом, – ваш брат Монкад, родич…

Рожьер не сразу понял, что Гюи де Монфор с этим «родичем» обращается к нему.

– Монкад все еще в Лурде, – продолжал Гюи как ни в чем не бывало. – Мой отец так и не выкурил его оттуда.

– Неужто сам Симон отступился? – спросил Рожьер. – Вот уж ушам своим не верю.

– Отступился? – Гюи хмыкнул. – Граф Симон, мой отец и господин, оставил Лурд потому лишь, что его позвали более неотложные дела.

Рожьер молча сверлил Монфора глазами, как бы вымогая у него продолжения. А Гюи вовсе не собирался скрывать новости.

– Вам будет любопытно узнать, родич, где сейчас граф Симон. – На время Гюи даже перестал жевать, чтобы посмотреть, какое лицо сделается у Рожьера. – Он в Фуа.

Услышав это, брат и сестра одинаково побелели.

– Симон ненавидит Фуа, – зачем-то сказала Петронилла.

– Да, – охотно согласился Гюи, – но это вовсе не означает, что Симон не хочет Фуа.

Вот тут Рожьер и потерял, наконец, самообладание.

– Чума на Монфора! – закричал он и хватил по столу кулаком. И снова некрасивые красные пятна поползли по его щекам. – Будьте вы прокляты! Вы и ваша жадность!

Гюи слушал.

– Граф Фуа примирился с Церковью. Он отрекся от ереси, дал клятвы… И я, и наш брат, молодой Фуа, мы все… Деньги, целый мешок мельгориенов – пятнадцать тысяч всыпали в ненасытную глотку аббатства святого Тиберия, будь оно неладно… Мы храним мир, как обещали… Что вам еще от нас нужно?

– Фуа, – спокойно объяснил Гюи, отламывая от ломтя хлеба.

Рожьер смотрел, как сын Симона жует. Наконец спросил:

– В таком случае, может быть, вы расскажете также и о том, какой повод отыскал ваш хитроумный отец, чтобы занять Фуа?

– А, я же говорил, что вам будет любопытно…

Для порядка помучив Рожьера, Гюи назвал: Монгренье.

– Там сидит сейчас ваш брат, молодой Фуа. А это противно клятвам вечного мира…

Рожьер, уже не стесняясь, разразился проклятиями. Петронилла зажала уши, а Гюи слушал с искренним интересом. И не переставал есть и пить. Когда Рожьер замолчал, Гюи сказал усмешливо, совсем как иной раз его отец Симон:

– Я так и знал, родич, что мои новости заденут вас за живое.

Встал, с хрустом зевнул. Бросил жене: