Елена Хаецкая - Дама Тулуза

– Идемте.

И напоследок, уже на пороге, Рожьеру:

– Доброго вечера вам, родич.

Глядя, как Петронилла послушно выходит вслед за мужем, Рожьер чувствовал, что у него немеют руки. Никогда, за все сорок лет, ему еще не выпадало такого унижения.

Вы только посмотрите на наш Монгренье, мессен! Вы посмотрите на него внимательно, извергнув из сердца страх, и тогда сразу отринутся от вас все сомнения.

Взять эту твердыню не под силу никому, даже Монфору. Стоит, будто воин в дозоре, на вершине голой, безлесной скалы. Ни уцепиться, ни скрыться здесь никому. Везде настигнут стрелы, и камни, и льющаяся со стен раскаленная смола.

Вниз, обдирая задницу об острые осколки, – это пожалуйста, сколько угодно; но вверх – нет, вверх по ней не подняться.

Так говорил молодой граф Фуа своему двоюродному брату Рожьеру, когда тот с дурными вестями примчался в Монгренье из Тарба сломя голову.

Рожьер, однако, стоял на своем: следует поостеречься нам с вами, брат, ибо Симон придет. Симона ничто не остановит – ни голый склон, ни раскаленная смола. Подняться-то он, может быть, и не поднимется, но и нам спуститься вниз не позволит. А запасы, сколько бы их ни было много, когда-нибудь заканчиваются, если их неоткуда пополнить.

– Так ведь отец мой примирился с Церковью… Папа Римский издал буллу относительно Фуа…

– Да срал Симон на буллу! – закричал Рожьер.

Молодой Фуа, видя такую невоздержанность, призадумался. Но потом снова покачал головой:

– Нет. Не может того быть.

– Увидите, – сказал Рожьер зловеще. – Я узнал Монфора, на беду. Симон безумен. Симон не остановится нарушить папское повеление, ибо он дружен с Господом Богом и не страшится гнева церковников.

Помолчали, подумали.

Но потом нашли еще одного заступника за Монгренье, покрепче папской буллы, – зиму. И то правда. Зимой не воюют, замков не осаждают; зимой в замках отсиживаются. Зима – она сама хоть кого осадит, и много у нее воинов: и холод, и ветер, и мокрый снег с дождем, залепляющий глаза.

Так рассудили между собою братья и успокоились. Но все же поставили лишнего человека на плоской крыше донжона, дав тому добрый меховой плащ и валежника для огня – пусть обогревается вволю, коли уж такая невзгода на долю выпала, сторожить на ледяном ветру, не появится ли безумный франк Симон.

И вот – уж февраль начал заметать и выть по ущельям на разные голоса – закричал стороживший на крыше:

– Симон! Симон идет!

И горящую стрелу на двор, мимо окон, пустил.

Оружие загремело, шаги затопали, снег захрустел под ногами, голоса загалдели – все разом.

Поначалу не хотели верить. Приснилось сторожевому, не иначе. Той зимой бородатые гасконские крестьяне пугали друг друга Симоном, точно малые дети впотьмах: кто первый от страха лужу под себя пустит.

– Так ведь Гюи, муж Петрониллы, похвалялся…

Да мало ли что он врал, этот юнец!.. Чего не скажешь, желая больнее уязвить. Не из камня же и железа он сделан, этот Симон, чтобы в разгар лютого февраля с конной армией в горы потащиться.

Ах, нянькина лопотня, утешить не могущая дитятю перепуганного!

Рев рогов прорезал метель, золотой лев вздыбился на древке – ветром услужливо развернуло стяг: смотрите!..

Ибо плоть северян иная, чем плоть жителей Юга. И кровь в жилах северной выделки обращается медленнее, и цвет ее иной – гуще она, чернее. Мысли же тех, кто родом с Севера, всегда обращены в одну сторону и не расходятся ни вправо, ни влево.

И потому пришел Симон под стены Монгренье в начале февраля, не дожидаясь ни подмоги от вассалов своих, ни одобрения от Римской Церкви. Не побоялся перед Римом себя полным говном выставить, ибо был франком латинской веры и знал, что победителей не судят.

А Симон пришел в Монгренье, чтобы победить, и ни для чего иного.

Обошел неприступную скалу кругом. Впереди сам ехал, неспешно, – рослый, с непокрытой, в издевку, головой, светловолосой, одного цвета с метелью. За ним тянулись остальные – осматривались, примеривались, по скользкому склону вверх-вниз взглядами ползали.

Симон велел костры палить, греть землю для ночлега. Вздымая снег, как некогда пески Палестины, помчались пятеро конных от Монгренье вниз, по долине: деревни разведывать, искать, где взять хлеба людям и сена лошадям.

Завороженно смотрят за Симоном братья Петрониллы. Вот его скрыло за пеленой, но снова вынырнул из метели темный силуэт, и крупная фигура двинулась дальше, кругами, кругами, высматривая слабые места Монгренье.

Рожьер взял у сторожевого арбалет, подержал в руке, привыкая, подпустил Симона ближе и выстрелил, да только без толку. Симон повернулся в ту сторону, откуда прилетела стрела, и, видать, засмеялся. С такого расстояния смерть не достигнет.

Симон обустраивался внизу, а Фуа с Коминжем – наверху; так что жили они в некоем подобии родственного согласия. Осмотрели припасы, осведомились насчет хвороста и угля, пересчитали стрелы, перетрогали лезвия, поранив при том несколько пальцев – довольны остались.

И вот ночью сели братья Петрониллы в башне, кутаясь в плащи овчиной к телу. Устроились у стены, и инеем пошел кирпич, сжирая тепло живой плоти.

Не спалось им в эту ночь.

– Вы были правы, брат, – говорит молодой Фуа, – а я ошибался. Но ведь Папа Римский издал буллу… Мой отец будет взывать к Церкви…

А в окне – зарево от симоновых костров.

– Симон долго не выдержит. Ведь не из камня же он…

Говорили и сами не верили тому, что Симон не из камня.

– Оставил же он Монкада в Лурде. Вот и от Монгренье отступится, когда поймет, что не взять ему Монгренье.

Говорили, а сами знали: от Монкада отступился, но от них не отступится Симон, покуда жив.

– Да ведь человек же он, умрет он когда-нибудь.

– Да, Симон человек, он умрет.

А костры пылали всю ночь, веселя сердце франка. Он не боялся ни зимних холодов, ни гнева церковников, ни тем более вражеского оружия, ибо дружен был с Господом Богом и никогда еще не вступал с Ним в ссоры.

Утро перетекало в вечер, ночь сменялась рассветом, день уходил за днем. Зима тянула по земле бесконечные позвонки своей голой хребтины.

Шел дождь и задувал ветер.

Валил снег и лютовал ветер.

Град бил в лицо и ветер неистово швырял комья снега.

Погода этим февралем стояла отвратительная. Не столько даже морозно было, сколько промозгло.

Симон упрямо торчал внизу, под стенами Монгренье, и никуда уходить не собирался.

В начале марта старый граф Фуа, Рыжий Кочет, с громкими криками примчался из Каталонии – верхом, почти без свиты, опасно оскальзываясь на обледеневших склонах. Исхудал дорогой от невзгод и волнения, на щеках белые пятна.

Влетел в аббатство святого Тиберия, едва ворота плечами не снес, рухнул с коня прямо в ноги аббату – и в рев. Разве не заплатил он аббатству пятнадцать тысяч мельгориенских солидов?.. Разве не присягнули – и он сам, и сын его, и племянник Коминж – во всем, что велено было?.. Разве не оставалась католическая вера в Фуа незамутненной?.. Разве не хранил свято мир?..