Елена Хаецкая - Бертран из Лангедока

Хмыкнул всадник и велел горожанину нечистого не поминать.

– Как вам будет угодно, ваша милость, – пробормотал горожанин. И убрался поскорее.

А Бертран к таверне поехал, чтобы Хауберта-Кольчужку встретить.

Хауберт был там и вино пил, из бочки наливая. Красен от духоты, от обилия выпитого, от газов, его распирающих, но более всего – от скуки.

Мужлан лохматый, что с благородным всадником прибыл, тотчас на кухню направился – распорядиться о достойной трапезе для своего господина. Пятнистый жонглер поближе к выходу устроился, острые локти на стол поставил, а сам хитрыми глазками по сторонам так и шныряет. Нравилась ему господская затея, видно – ждал от нее многого. Юноша ближе к отцу держался (а что сын он тому знатному рыцарю – то за версту видать).

Хауберт глазами по сторонам метнулся: нет ли подвоха какого. Однако на первый погляд подвоха вроде бы не было.

Эн Бертран посмотрел на капитана усмешливо. И нарочно меч оруженосцу передал: гляди, мол, Кольчужка, пришел я к тебе с пустыми руками, но зато с полным сердцем.

Кольчужка это оценил. За Бертранов стол перекочевал, брюхом тяжеловесно переваливаясь. Руку мясистую протянул, ухмыляясь дружески, взял кубок, что хозяин таверны поспешно перед Бертраном поставил, и самолично вина из бочки рыцарю налил. Плюхнул полный: пей, ваша милость!

Эн Бертран кубок взял и губы в него деликатно опустил. Доброе винцо.

После разговор негромкий с Хаубертом завел. Хауберт, даром что упился до положения риз, а в суть беседы вникал без всяких затруднений, ибо сложного в ней ничего и не было. Сами посудите, что уж тут сложного?

Живут в Перигоре два брата: эн Бертран, рыцарь доблестный, разумный и учтивый, и эн Константин, младший того семью годами, для рода почти что бесполезный, ибо осторожен (тут капитан, в угоду рассказчику, захохотал презрительно), можно даже сказать – труслив, войны не любит. Жену свою – и ту как следует любить не может, ибо как можно любить женщину, не любя кровопролития? Супруга же его, дама достойнейшая и несчастнейшая, принесла этому Константину в приданое богатый замок Аутафорт. Такое ничтожество – и вдруг владетель Аутафорта. Подумать смешно!

Бертран сердито фыркнул. Капитан тоже фыркнул.

И еще вина налил себе и Бертрану. От таких разговоров, ей-богу, в горле пересыхает!

Тут лохматый мужлан из кухни вернулся – принес блюдо с холодной бараниной. От препирательств с хозяином совсем осип. Такой скупердяй этот хозяин! Блюдо перед господином своим поставил. Господин достаточно вина выпил, чтобы не заметить, как мужлан изрядный кусок с блюда спер и втихаря сожрать собрался.

Эн Бертран и Хауберт к мясу потянулись. Ножи достали, чавкать начали.

Однако добрая трапеза беседе никогда не помеха. И потому продолжал Бертран печали изливать. Доверительно беседовал с Хаубертом-Кольчужкой, будто с другом задушевным.

…Младший брат – и вдруг владетельный господин! Ладно бы только это! Агнес, супруга его, – дочь сеньора. И получается – что?

– Что? – спросил Хауберт и пристально на Бертрана поглядел, ибо вникать перестал. – Что получается?

– Будто он, мой младший брат, стал как бы моим сеньором – вот что получается! – сказал эн Бертран. – Это противно всем законам Божеским и человеческим.

– Противно, – согласился Хауберт.

– И как есть мы христианские рыцари, – продолжал Бертран, опрокидывая в себя четвертый кубок, – и добрые католики, наша задача… в чем?

– В чем? – с готовностью осведомился Хауберт.

– Отобрать Аутафорт у недостойного младшего брата и отдать тому, кто по праву…

Хауберт взревел от восторга и обхватил Бертрана за плечи, едва не повалив.

– Вот именно! – закричал он.

Юноша-оруженосец взирал на эту сцену холодно и отрешенно. Отец напился и фиглярствовал с грязным брабантцем. Юк Пятнистая Рожа, естественно, в восторге. И «одиннадцать апостолов» – кто сомневается! – тоже. Все до единого.

Под столом, скрывшись от господских глаз, хрустел хрящами лохматый мужлан, торопливо поглощая украденное мясо. Безродный пес, забредший в таверну через открытую настежь по случаю жаркого дня дверь, попытался было оспорить у него кусок, да мужлан так рыкнул (голоден был), что пес отскочил и, тощий хвост поджав, убрался.

Эн Бертран следующий кубок поднял, с кубком Хауберта сблизил, глухой стук из обожженной глины исторгнув.

– А что этот сеньор, – заговорил Хауберт, доказывая, что за нитью беседы следил внимательно и ни одной мелочи не упустил, – отец домны Агнес… Он ведь не позволит такому случиться, чтобы дочь его и зятя из замка выкурили. Как же мы, христианские рыца… то есть, добрые католики, такую богопротивную вещь совершать будем?

Бертран омрачился лицом, свет в глазах его померк – о грустном вспомнилось.

– Эн Оливье, сеньор мой, скончался, – сказал он. – Умер в Святой Земле, благочестивый и отважный муж, каких нынче и не сыщешь. О том дошли достоверные известия. Неужели ты думаешь, Хауберт, что я решился бы нанести ему такое оскорбление, покуда он жив?

– А разве мертвый эн Оливье не будет оскорблен – там, в раю? – спросил Хауберт. Правда, насчет рая он говорил с сомнением, да что с него, наемника неумытого, взять.

– Земные дела не тревожат больше его душу, – уверенно ответил Бертран. – Да и слово я ему дал: не трогать Константина, покуда он, сеньор Оливье, мой господин и крестный, жив будет.

В молчании выпили за душу Оливье-Турка. Воистину – великий человек был.

После же приободрились и о деле заговорили. О расположении Аутафорта, о численности Константиновой челяди, об укреплениях и рвах. И такую осведомленность, такую великую опытность оба выказали, что любо-дорого послушать.

Юк-жонглер на лютне наигрывать стал, под нос бубнить – сочинял что-то. Весело ему. И то правда, не вникать же жонглеру в заботы осады да штурма.

Наконец о том заговорили, что больше всего беспокоило Хауберта: об оплате. Хауберт толстым пальцем перед длинным носом Бертрановым трясти начал и заговорил жарко, с настоящей страстью. Три марки серебром за одного требовал – в год. Византийской монетой.

– Я не могу в деньгах терять, – разливался Хауберт. Многословен стал, малопочтителен. – Сами подумайте, благородный господин. Ну как нам в деньгах терять, когда и дома, в долине Шельды, вечные убытки и никакого прибытку, и дети…

– По всему Лангедоку, поди, – докончил мужлан, что под столом сидел и теперь шумной отрыжкой торопливую трапезу избывал.

Бертран под стол заглянул, мужлана пнул и тем самым выгнал. Велел насчет ночлега узнать и распорядиться.

Мужлан на четвереньках выполз, поднялся, колени поспешно от грязи отряхнул, головой мотнул, мол, понял волю господскую, и пошел, как-то боком забирая на ходу – от конфузливости.