В Бирюк - Понаехальцы

– За многие злодейства учинённые противу Воеводы Всеволжского приговариваю шиша речного, именуемого епископом Ростовским Феодором, к смертной казни. Через отрубание головы. Машиной. Приговор привести в исполнение незамедлительно.

Народ ахнул. Народ заскулил, забурчал, засопел. Множеством разных дыхательно-шевелительных действий выказал мне свой несогласие. Волнение, смущение, изумление и… и ожидание. Ожидание невиданного зрелища.

Дважды невиданного.

Казнь епископа.

Казнь машиной.

О рассуждениях моих, приведших меня к идеи гильотины — я уже… Прошёл год с тех пор, как разгромив караван муромских «конюхов солнечного коня», я задумался об устрашении.

«Улита едет, когда-то будет» — русская народная…

Моя «улита» — приехала.

Повторюсь: казнь есть не только устранение конкретного куска мусора человечества из функционирования в реале, но и воспитательная мера, предотвращающая появление подобных фрагментов дерьма в будущем. Воспитательная функция казни до 19 века — в Европах обязательна и повсеместна.

Что я, империалист какой? Чтобы пренебрегать традициями и чаяниями всего «прогрессивного человечества».

Установка была прежде построена. На задворках. И — опробована. На брёвнышках, на баранах. Ныне её уместно изукрасили и перетащили прямо на Стрелку. На самоё остриё, на площадку, с которой хорошо просматривается и Волга, и устье Оки. Там в 21 веке парк сделают. Хорошее место, душевное.

Вот туда мы все и потопали.

Ропот народный то затихал, то усиливался. Уж больно эти «ворота с топором» ни на что не похожи.

Простенькое белое распятие на самом верху, мудрые мысли о смерти на нескольких языках и алфавитах по перекладине и столбам. Красные ленты на чёрном фоне обугленного дерева.

«Врата смерти».

«Оставь надежду всяк сюда…».

Входящий, вносимый, укладываемый…

Феодор, к этому моменту, несколько ожил. Начал кричать, рваться. Пришлось вставить ему кляп. Вот так, выгнувшийся, пытаясь сдвинуть затылком ограничительный брус, со связанными за спиной руками, он и лежал, привязанный к нижней доске, лицом к зрителям, в этих воротцах.

Сколько эмоций! Какая экспрессия! Натюрлих, факеншит!

Почти как в мой первый день здесь, в «Святой Руси».

«Утро стрелецкой казни» на Волчанке.

Разница? — Мозгов у меня прибавилось. «Святая Русь» жизни выучила. Потому рукоять топора — теперь у меня.

Ну, Ваня, с богом.

И я дёрнул рычаг.

Почему сам? Потому что тут… как бы сакральный смысл. Типа: Воевода Всеволжский — сильнее владыки Ростовского.

«Смерть — высшая степень унижения».

Унижение — для него, возвеличивание — для меня.

Ещё: я не могу поручить это дело кому-нибудь из своих людей. Оно… против общего русского закона, против «с дедов-прадедов заведено». Это — новизна. По общему чувству — опасная для жизни и души.

Только — личным примером. Первому — мне. Не посылая на столь опасное дело — кого-то другого.

Для них это святотатство. За которым последует расплата. Наказание божье, казни египетские. По «Житию Авраамия Смоленского»:

«И после того как блаженный скончался, сбылось пророчество святых апостолов о преследовавших и прогнавших святого, так что одних из епископов постигла внезапная смерть, у других же появились на ногах синие прыщи, которые лопались, а еще одному внезапный огонь, сошедший свыше, иссушил руки и ноги, у другого же распухла нога и начала гнить, а поскольку она прикасалась к другой, зараза перешла и на ту, и он умер лишь через три года, у другого же язык стал как затычка во рту, и, написав на доске, он признал свой грех, что изрек хулу на святого Иоанна Златоуста; а Евдоксию поразила жестокая болезнь, ибо у нее из недр шла кровь, а потом был смрад, и она извергла из себя червей, и так злообразно кончила она свою жизнь горькой смертью».

Мои люди, выросшие в этом, впитавшие «с молоком матери» вот такие суждения авторитетнейших мудрецов, ожидают вот таких последствий. С синими прыщами, иссушением или опуханием, с кровотечениями и червячками из разных мест.

По вере своей.

А мне — пофиг. Бред, брёх и суеверия.

Им — нельзя, мне — можно. Нужно.

Нет на них Губермана.

Вымаливать, чтобы «ответка не прилетела», чтобы «чёрный день» не настал… Не моё.

И Васьки Буслая — тоже пока нет.

Я этого хочу. Я хочу, чтобы эта сука — сдохла.

Треугольный нож, утяжелённый по верхней кромке дубовым брусом, стремительно ускоряясь по закону сами знаете какого Исаака, мгновенно пролетел по смазанным колёсной мазью канавкам в столбах гильотины.

Ударил Бешеного Федю чуть ниже основания черепа.

Чуть наискосок, из-за запрокинутой головы, прорубил шею.

Чавкнул, хрякнул. Остановился.

Плотно закрывая собой перерубленные артерии дёрнувшегося тела.

Голова, с негромким деревянным стуком, отскочила от удара в корзину.

Гильотина выплюнула. Тьфу.

Пришлось нагибаться, садится на корточки, вынимать отрубленную голову.

У Феди при жизни было не так много волос. В основном — на затылке. Теперь, запустив пальцы в эти лохмы, охватив, чуть наискосок, чтобы вытекающая кровь не замарала мне рукав, ладонью затылок епископской тыковки, я поднял Федину голову перед собой на вытянутой руке. Показал зрителям и, развернув к себе лицом, принялся разговаривать. С отрубленной головой.

Похоже на ибн Саббаха? — Есть разница: тот разговаривал с живой головой. Которая становилась мёртвой после фокуса. Мой фокус чуть сложнее.

– Нечестивый Феодор. Многие грехи совершил ты в жизни своей. Злодеяния и бесчинства столь великие, что нет тебе ни прощения Господня, ни заступничества Богородицы. Сатана пляшет в радости, предвкушая принять тебя в жарко пылающих печах преисподней. Но — нет. Нет тебе места ни в раю, ни в аду. Здесь, в кости твоей, запираю я душу твою. Здесь, в воле моей, будешь ты пребывать рабом бессловесным, бестелесным, безысходным. Нет тебе отныне надежды. Даже и на милость Царицы Небесной. Ибо отдан ты мне в холопы. Отдан полностью, отдан навечно. И покуда я, в существовании своём мирском или небесном, в мире горнем или дольнем, не отпущу душу твою — стенать тебе, изнывать и вопиять. Неуслышимо, безотзывно. Вот, висишь ты, уже и не живой, а всё — не мёртвый. Висишь в руке моей. В воле моей, во власти моей. Навсегда. Навечно. Понял ли ты?

Я повернул голову лицом к зрителям и встряхнул её. Мёртвые глаза резко распахнулись, будто вглядываясь в толпу. Там вдруг, в ужасе, в истерике, заорала женщина. И резко замолчала — то ли сама, то ли кто из соседей — рот заткнул.