Елена Хаецкая - Ульфила

Насупился, неприязнь вокруг себя воздвиг, точно стену.

А Маркиан будто и не заметил. Улыбнулся ему широко и весело.

– Какая нам разница? Один Бог, три Бога… – Подтолкнул плечом сидевшего рядом солдата, который уже задремывал, разомлев в тепле от вина и сытости: – Эй, Ливий! Как Бога-то зовут?

Ливий сонно ответил:

– Митра…

Маркиан засмеялся. И остальные, кто носом не клевал, усмехнулись: больно уж мрачно вези смотрит. Зубы скалит, а сделать ничего не может.

И понял Фритила: даже если переломит сейчас себя и улыбнется этим христопродавцам, Ульфила откажется принимать от них помощь. Ибо всех, кто не соглашался с ним в догматах, именовал святой и блаженный вероучитель антихристами, нечестивцами, безбожникам, обольстителями, обманщиками, псами и предателями. Одним словом, воистину был волком для врагов стада своего.

В тот 381-й год впервые перешли Дунай гуннские передовые отряды. Появились по тонкому льду около Сингидуна и Виминация, сразу на большом отрезке границы. С виду безобразны их кони, но быстры, легки и выносливы; всадники под стать коням – от рож гуннских породистые лошади в истерику впадали.

Куснули гунны сладкий имперский бок, все свои зубы разом так и всадили. Однако же, когда против них выставили ромеи свои вспомогательные иллирийские алы, сопротивляться не стали. Развернули коней и умчались на другой берег, побросав на ходу захваченное.

Вроде и незначительный пограничный эпизод, а все же крепко призадумался тогда молодой Грациан. И Феодосия, соправителя своего, задуматься заставил. Сейчас гунны нас только пробуют, а лет через пять вопьются – не оторвать будет. Так что давай вместе думать: силы нам нужны, чтобы границы наши от напасти этой оборонять. И первым произнес имя злейшего врага Империи:

– Фритигерн.

Фритигерн же, князь готский, и Бавд, военачальник ромейский, усмирять готское буйство брошенный, столько раз друг друга взаимно уязвляли, что трудно было с определенностью сказать – кто кого одолевает. Остановили оба наконец боевые действия, чтобы отдышаться. А тут и приказ от Грациана скачет: заключай, Бавд, мир с Фритигерном. Мне против гуннов федераты готские позарез нужны.

Бавд и сказал Фритигерну: так, мол, и так, помахали мечами и будет. Давай замиряться.

Фритигерн на это поинтересовался: а как там умные головы в вашей столице решили насчет Фракии? Ибо в обмен на службу хотим земли фракийские. И раньше они нам по сердцу были, а теперь, пока грабили их, против прежнего еще больше полюбили.

Будет вам Фракия, сказал на это Бавд.

– Так вроде бы, болен государь ваш, – совсем уж развязно заговорил Фритигерн. И улыбнулся.

Смотри ты, за сорок ему, поди, а зубы все целы. Ни старость, ни зараза не берут его, Фритигерна.

Дерзок князь.

– Что я буду с ним, с Феодосием-то, замиряться? Я с ним договор заключу, а он возьмет да и помрет – толку с этого договора…

Бавда от такой откровенности покоробило. Тем не менее, сдержал негодование и так отвечал:

– Государь Феодосий, благодарение Богу, поправляется.

И стал собираться в Константинополь Фритигерн. Самолично хотел с императором встретиться. Если уж становиться щитом Империи, так хотя бы знать, что не дурак в Константинополе сидит, вроде злосчастного Августа Валента.

Править же своими вези поручил Алавиву и перед отбытием слезно просил родича в неприятные истории с ромеями не встревать. Покуда он, Фритигерн, в столице ромейской находится, ему, князю, и платить за горячность вези придется. А ромеев в столице столько, что даже дружина фритигернова не вызволит князя, если в беду попадет.

И, сделав надлежащие наставления, отбыл.

Ромейская столица Константинополь предстала поначалу глазам Атанариха гигантским торжищем. Только головой вертеть поспевай.

Стены впиваются в низкое фиолетовое небо, грызут его зубцами, и вязнут на тех зубцах облака. Залив Золотой Рог так сверкает, что глазам больно. И ужаснулся вдруг Атанарих, увидев, как всплывает из пучины вод мировой змей, сообщник хитрого бога Локи. Не за ним ли послан?

Но вот объяснили ему предупредительные слуги государевы: это огромная цепь, которой перетягивают горло залива, чтобы преградить вход чужим кораблям. Перед тем заходили в порт мирные торговые суда, заплатившие пошлину, и цепь перед ними опускали; теперь же снова подняли.

Быстро глянул по сторонам Атанарих: не заметил ли кто неуместного страха его, не вздумал ли кто над ним, князем, потешаться?

Медленно ехал Атанарих, в окружении дружинников, вверх от порта. Какая пыльная трава на склонах, занятых складами и бараками. Топчут ее босые ноги – загорелые на солнце или от природы черные. Воздух полон пыли, запаха пота, корицы, перца, теснятся в нем, перекрикивая друг друга, голоса, грохот, звон воды о корабельные днища.

А выше громоздится Город, великое творение рук человеческих. Толпы людей самых разных народов наполняют его. Центральные улицы замощены камнем – экая диковина! Срединная улица рассекает его, как старый шрам лицо дружинника.

Глинобитные дома, расцвеченные сохнущими на веревках одеждами, сменяются каменными – в два, три этажа. Чем выше поднимаются вези от порта, тем прекраснее Город и даже самая жара, кажется, уменьшается по мере приближения к императорскому дворцу.

Закусил губу гордый Атанарих, ибо восхищение против воли проникло в его сердце, и больно делалось ему от предстающей глазам красоты.

Вокруг варварского вождя так и вертятся торговцы и женщины, одна другой лучше, наперебой предлагая свой товар. И всяк на свой лад выпевает. Кое-кто и по-готски знал, только сильно коверкал слова.

Медленно шли варварские кони. Несли седоков мимо церквей и статуй, мимо богатых домов с садами и фонтанами. В ослепительном солнечном свете ничто из роскоши городского убранства не ускользало от взора. И захочешь не заметить, а все равно равно в глаза бросается. Все так и кричало в Константинополе: взгляни на меня, восхитись же мною!

И восхищался Атанарих, как малое дитя, радуясь. И боль в его сердце на время утихала, поскольку так решил про себя Атанарих: император ромейский действительно земной бог. Не чванством было со стороны государей Империи объявить себя божествами, но одним лишь признанием неоспоримой истины. Кто поднимет руку на того, кому подвластно все это великолепие – неприступные стены и гавань, множество солдат и наемников, толпы подданных, и все так богато разодетые?

Впервые, быть может, понял Атанарих, как велика, как необъятна Империя, простершаяся от туманной Британии до Африканского побережья. Поистине, кто посягнет на ее величие, умрет злой смертью, и винить в этом должен будет только самого себя и неразумие свое.