Александр Долгов - Рижский клуб любителей хронопортации

– Друзья! Слепо поддавшись пропаганде буржуазной идеологии, я подаю пагубный пример подрастающему поколению. Своим внешним видом и манерой поведения я позорю нашу славную советскую молодежь, – я перевел дух и фальшиво-дрожащим голосом покаянно произнес: – Товарищи! Поверьте, сейчас мне трудно говорить, потому… потому что… мне стыдно.

– Леха, каков наглец, – ехидно заметил второй любер. Он встал в проходе напротив первого и таким образом отрезал мне путь для отхода назад. Волосы у него были светло-рыжие и гладко зачесаны за уши, а лицо, как у всех рыжих, неприятно слепило своей неестественной белизной – оно было настолько белым, что меня аж всего передернуло, когда я взглянул на него, как будто передо мной стоял не живой человек, а мертвяк.

– Вы бы хотели иметь такого сына? – спросил, указывая на меня пальцем, первый любер, то есть Леха, у моего соседа справа – пухлого мужика в полотняных штанах, бобочке и сандалиях на босу ногу. Тот запыхтел, сразу весь покрывшись красными пятнами, и, все больше распаляясь, прорычал, молотя по воздуху здоровенными кулачищами:

– Да я бы его собственными руками придушил!

Услышав такой ответ, Леха воспарил от счастья на седьмое небо. Что это так, я понял по его ухмыляющейся самодовольной роже. Значит, с минуты на минуту начнется самосуд, решил я. От дикого ужаса такой перспективы все шипы на моих напульсниках разом встали дыбом. Господи, подумал я, ну где же наша доблестная транспортная милиция?

Тут Леха увидел мою драгоценную грампластинку и потянул ее к себе. Я стоял и завороженно смотрел ему прямо в глаза, точно кролик на огромного удава, готового проглотить свою жертву, но пластинку из рук не выпускал. Леха потянул настойчивей, потом резко дернул, и я все-таки разжал пальцы.

– Товарищи! Это антисоветская музыка, – Леха показал альбом всему вагону, – ее необходимо уничтожить.

Резкий взмах рук. И – бац! – диск треснул у меня на глазах. Из рваного глянцевого конверта на колени пассажиров посыпались черные виниловые осколки. Эх, прощай, «Эксепт»! Пять червонцев коту под хвост!

И тут я понял, что пора сантиментов кончилась. Заорав не своим голосом, я схватился одной рукой за поручень, а второй за воротник мужика в бобочке. Так просто я решил не сдаваться. Вы не представляете себе, что тут началось!

Люберы, конечно, стали отдирать мне пальцы. Сами понимаете, воротник на бобочке у мужика не выдержал и треснул. Мужик заорал благим матом и, потеряв равновесие, совершенно неожиданно уцепился за тощий хвост почти вылезших сальных волос какой-то старухи, сидящей позади него; та, естественно, завизжала от боли, да так резко, словно ее резали ножом. В вагоне поднялся гвалт, все как ненормальные вскочили со своих мест и начали глазеть на нас, оживленно комментируя происходящее на их глазах диво.

Наконец, когда меня все-таки отодрали от скамейки, мужика в бобочке и старухи с хвостиком, я не удержался, чтобы лишний раз не поактерствовать. Окостенев, я изобразил позу распятого Христа. Когда меня, точно труп, выволокли вперед ногами в тамбур, я наконец-то познал, что пришлось испытать бедному Спасителю на Голгофе.

Первым делом из моего правого уха с мясом была выдрана серьга. От боли я дернул головой и со всего размаха треснулся головой об стенку. Так я стал Майком – Рваное Ухо. Потом с меня «сняли скальп»: Леха припер меня к стенке, надавив локтем на кадык, а рыжий орудовал ржавой механической машинкой, больше похожей на тривиальные плоскогубцы; она неимоверно скрипела и чертовски больно дергала, вырывая клоки волос с мясом… Пожалуй, это было самое кошмарное во всей экзекуции.

Я с отвращением следил за тем, как жесткие волосы-макаронины с легким шуршанием слетали с моей головы на пол, весь заляпанный бурыми пятнами крови, и физически явственно ощущал, как у меня все больше и больше вырастают уши. Наконец они достигли таких же размеров, что у осла, и я стал лысым.

Люберы содрали с меня металлический прикид, раздев до трусов, и любезно обрядили в темно-синий трикотажный костюм для занятий спортом. Госцена – шесть с полтиной. Впрочем, этот костюмчик был бывшим в употреблении и явно того не стоил. Я как две капли воды стал похож на юного героя фильма «Офицеры», ну того провинившегося ушастого суворовца, который вместо увольнения должен был драить до блеска ступени парадной лестницы. Я молчал, тупо уставившись на свои острые коленки, конусом выпиравшие из трико. Представляю, какой у меня был дебильный вид, ну прямо сбежавшего психа из дурдома. Люберы стояли напротив меня и ржали, точно кони. От смеха их перегибало пополам.

Электричка замедлила ход. Перед тем как выскочить из вагона, рыжий процедил:

– Лучше больше не попадайся. Убьем! Понял? – и, мастерски оттянув резинку на моих спортивных штанах фирмы «Большевичка», больно щелкнул меня по животу.

И тут я, к своему стыду, не выдержал и заревел. Во весь голос, ну прямо совсем как баба. Я знал, что этого делать мне никак нельзя. Хотя бы до тех пор, пока не тронется электричка. Я знал это, но сдержаться не мог. У меня уже давно предательски дрожал подбородок, а в горле стоял ком. Я в кровь кусал губы, из последних сил пытаясь как-то сдержать слезы. Но когда этот рыжий ублюдок щелкнул меня резинкой по животу, слезы мгновенно хлынули из моих глаз неудержимым потоком. Я стоял и только размазывал сопли по щекам и ровным счетом ничего не мог поделать, черт бы меня побрал!

Наконец двери закрылись. Толчок, еще один. И электричка тронулась. Мимо меня медленно проплыли гнусные рожи люберов, потом – уже расплывчато – промелькнули лица других, незнакомых мне людей, идущих по платформе, – электричка набирала ход. Я отвернулся к стенке, чтобы из вагона не было видно мою зареванную физиономию, и стал думать о том, что я скажу в бункере. Да, наверное, ничего. Я просто туда не пойду. Не пойду, вот и все.

Домой я бежал так, словно за мной гналась вся районная ментура. Когда я весь в мыле вбежал во двор, до меня из открытых окон нашей квартиры донеслись душераздирающие вопли – это мои предки на сон грядущий взаимно обменивались комплиментами. Сколько себя помню, они вечно лаялись. Где-то после второго класса на их ссоры у меня развилась устойчивая реакция: как только предки начинали ругаться, я сразу убегал из дома – пытался сберечь собственную нервную систему. В последнее время я отсиживался в бункере, но теперь, после того как меня так классно обработали, дорога для меня туда была закрыта.

Между третьим и четвертым этажом я встретил Максимыча, за глаза я называю его просто Максом. Макс, и все тут. Чертовски интересный старикан, скажу я вам.

Как обычно, он сидел верхом на батарее и читал «Правду». Этот Макс живет у нас на чердаке с незапамятных времен. Честное слово, чтоб мне сдохнуть, если это не так! Он, между нами, отсидел несколько сроков. За что, я точно не знаю. Но, по-моему, за беспрестанное бродяжничество. Не знаю, чем уж приглянулся Максу наш чердак, я его об этом не спрашивал, потому что мне просто неудобно его об этом спрашивать. Но один раз переспав на нашем чердаке, Макс остался здесь навсегда – настолько ему понравилось это место.