Константин Радов - Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 4.

Зато пропозиции мои о торговле с Востоком приняты были августейшей повелительницей благосклонно. Пустота в казначействе давно приобрела характер злокачественной болезни: недаром первые указы новой императрицы касались именно финансов. Сбор податей и взыскание недоимок стали производить со всей жестокостью, возродив методу воинских экзекуций. Государыня обнаружила властный и твердый характер, коего никто не подозревал в митавской затворнице. Ласковое поначалу обхождение день ото дня становилось круче. Коль приказала рассмотреть и решить дело об учреждении торговой компании — положить под сукно высочайшее повеление не посмел бы никто.

Но если вы думаете, что в скором времени воспоследовала окончательная резолюция — вы не знаете, как в России дела делаются. Есть государственная мудрость — а есть государственная дурь. Вот сия последняя и поперла наружу при обсуждении в коллегиях и самом Сенате. Почему бы, дескать, не сделать столь выгодную коммерцию монополией короны? «Делайте», — отвечал я. — «Только на меня не рассчитывайте, ибо выйдет у вас, как с последним китайским караваном. Соболей, московской ценою в четыре рубля, за рубль с полтиной в Пекине отдают. И то удачей почитают, иначе моль даром съест».

Сие указание на степень коммерческих талантов чиновного люда несколько отрезвило радетелей казны. Главное же, сыскать в закромах отечества полмиллиона серебром на первое плавание не представлялось возможным. Без приватных вкладчиков — не набрать денег! Начались поиски компромисса. Все испортил приехавший из Камчатки капитан Беринг, доложивший, «…что тамо подлинно северовосточный проезд имеется, таким образом, что с Лены, ежели бы в северной стране лед не препятствовал, водяным путем до Камчатки и тако далее до Япона, Хины и Ост-Индии доехать возможно б было». Пошли споры, что легче преодолеть: полярный лед или враждебность держав. Северный путь, несомненно, заслуживал изучения; однако многие возмечтали о немедленной посылке по нему торговых судов, и сия химера отвлекла силы от главного фрунта, препятствуя нахождению согласия.

Пока мое дело ни шатко ни валко продвигалось в коллегиях, прежних властителей России постигла расплата за грехи. Сразу после Пасхи в Сенат был спущен высочайший указ, пославший Василия Лукича Долгорукова в Сибирь (пока еще губернатором), Михаила — на ту же должность в Астрахань, ненавистного всем Алексея Григорьевича с сыном Иваном и прочим семейством — в дальние деревни. Фельдмаршала Василия Владимировича не тронули. Неделя не прошла, как вдогонку первому указу полетел другой, более суровый. Не доехавшего до Сибири губернатора поворотили жить в дальних деревнях под крепким караулом. Успел ли он добраться туда — Бог весть, потому что третий гром разразился над падшей фамилией: велено ему было в Соловки. Однородцы, вместо начальства отдаленных провинций, получили казенные квартиры в Березове и Пустозерске. Вотчины княжеские попали в конфискацию.

При всем нерасположении моем к Долгоруким, их падение легло на душу тяжким предвестием. Царь Петр поступал иначе в гневе: сразу назначал высшую кару, после чего виновный вправе был надеяться на послабление и милость. Мужская традиция — снисхождение к побежденным, и даже грубые простолюдины чтут принцип «лежачего не бить»! Добивать упавшего — это по-бабьи. Наращивание опалы в три приема, по мере удаления наказуемых от столицы, говорило о страхе перед ними. Правитель же, обуянный страхом, опасен подданным. Не только злоумышленным — всем подряд. Черт знает, что там ему (или ей) помстится с испугу!

Голицыных царская немилость вроде бы миновала, однако прежнее значение у них отнялось. Приблизились к трону Салтыковы (родичи Анны по материнской линии), Дмитриев-Мамонов (женатый на ее младшей сестре), Черкасский и Ягужинский (много способствовавшие восстановлению самодержавства). Рядом с ними всплыли новые люди. Курляндец Бирон, хорошо сложенный и приятный лицом, пожалован был обер-камергером «за многие к нам оказанные верные, усердные и полезные службы». Что службы сии оказывались большею частью в опочивальне, знали даже московские кухарки. Вокруг фаворита мельтешили братья Левенвольде и вездесущий Остерман. К Бирону как-то сразу прилепился Исаак Липман, занявший при нем позицию личного банкира и негласного советника.

Вообще-то иудеи, по закону, в Россию не допускались — но этот приехал в свите герцога Голштинского, и ради будущего зятя Петр Великий сделал персональное исключение. Герцога черти унесли, а «придворный еврей» остался: императорская фамилия и двор нашли в нем удобного агента для деликатных финансовых комиссий. В то самое время в Бразилии открыты были богатейшие алмазные россыпи; бриллианты за несколько лет упали ценою вчетверо. Поскольку в Москву коммерческие новости всегда приходят с опозданием, Липман сделал на этом неплохой гешефт. Одна только царская семья купила у него камней на многие сотни тысяч, с придворными — может, и на миллион. Сам Остерман не гнушался маклерством в сей торговле, таская драгоценности то во дворец, то на заседания Тайного Совета.

Неправда, что деньги не пахнут: над утекающим из страны серебром веял явственный дух навоза, мужицких онуч и лошадиного пота. Армия и флот приходили в несостояние, а кровь державы, выжатая из народных жил, променивалась на бесполезные побрякушки.

Источник зла был, безусловно, не в Липмане: скорее, на Руси неладно что-то с правителями. С пониманием оными своего долга. Сие, однако, не умеряло моей антипатии к голштинскому пришельцу. Не имеющей отношения к вере, ибо для меня все равны: христиане, иудеи, язычники… Кроме магометан, конечно. Вот между Липманом и Шафировым — действительно тлела неприязнь, выросшая на взаимном отторжении евреев крещеных и хранящих веру предков. Мне же просто не нравилась его коммерция, потакающая своекорыстным и антигосударственным страстям правящего слоя России.

Впрочем, с Бироном у нас бы дружбы все равно не вышло, независимо от его финансового советника. Бывают люди, к которым с первого взгляда чувствуешь необъяснимую приязнь, к другим остаешься равнодушным, к третьим испытываешь омерзение. Все это без видимых причин: причины уже потом выдумываешь. Так вот, с курляндцем я ощущал полную духовную несовместимость. Даже, к примеру, взятку ему дать (а он это любит, вон цесарский посол двести тысяч талеров отвалил за содействие в подтверждении союза) — просто рука не подымалась. Унизительно как-то. Левенвольду, помнится, давал в долг без отдачи с легкостью: словно на постоялом дворе кинул монетку лакею. А этому… Возможно, причина заключалась в неколебимом чувстве собственного превосходства, которое фаворит прямо-таки источал всем существом. У любого нормального мужчины сие вызывает неодолимое желание дать не на лапу, а в рыло.