Константин Радов - Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 4.

В общем, нашлось много вопросов, над которыми стоило задуматься. Посиживая в кофейне у основания Галатской башни, исполинским фаллосом вздыбившейся в голубое весеннее небо, я щурился на город и прикидывал, как его лучше штурмовать.

— Алтмыш кёпеклерин бабаси!

С высоко поднятою головой и тенью улыбки на губах, спокойный, как английский министр под нападками оппозиции, шагаю по базару и не оглядываюсь на беснующегося торговца.

— Что он кричит, синьор Алессандро?

— Что я отец шестидесяти собак. Турецкие ругательства славятся выдумкой и живописностью.

— И вы ему это спустите?

— Собаки — умные и благородные животные. А человек — всего лишь злобная обезьяна, как сказал Гарвей. Оглянись, и ты убедишься. Если серьезно, меня его ругань просто не задевает. К тому же, лавочник в своем праве.

— Почему?

— Сколько мы с ним торговались? И вдруг, когда он уступил все, что можно, и осталось ударить по рукам — покупатель поворачивается и уходит! Я его тяжко обидел. Но если хочешь узнать настоящую цену, надо или так, или дождаться, пока другой кто-то купит. Уйти вернее: ежели недоторговались, то самая распоследняя цена — которую продавец выкрикивает тебе в спину. Разумеется, Вася, мне вовсе не нужен товар, который сам намереваюсь в Константинополь поставлять. Просто мелкие купецкие хитрости: учись, пока можно.

Разговаривая таким манером о коммерции, мы вышли из-под крыши Эски-безестана: просторного павильона, по названию старого, но обновленного четыре года назад по указу растерзанного мятежниками визиря Ибрагим-паши, — и попали в ту часть столичного торжища, которая у турок называется «Ясырь-базар». Лучше бы обойти кружным путем! Приехавши сюда по делам, незачем будить в душе застарелую злобу.

Даже мне хладнокровие стоило изрядных усилий. А юный мой секретарь так просто рот разинул, пожирая глазами выставленных на продажу девиц. Те, кажется, ничуть не страдали от своего рабского состояния: сидели кучками, хихикая и болтая между собой, дорогие — на персидских коврах, дешевые — на простых кошмах из грубой шерсти. Степенные бородатые турки ходили вдоль рядов, прицениваясь. Ощупывали товар, смотрели зубы, как у кобылиц, плевали в лицо и растирали пальцем: вдруг хитрый торгаш нарумянил девку, тщась обмануть правоверных? Впрочем, «неверные псы», именно кобелиная их часть, тоже среди покупателей присутствовали.

— Синьор Алессандро, а мы имеем право… Ну, купить кого-нибудь?

— Рабыню, что ли? Да запросто! Кроме черкешенок. Сей народ считается магометанским, а христианину или еврею нельзя владеть правоверными. Вообще-то, турку — тоже. Их закон совершенно запрещает держать единоверцев в рабстве. Но стоит об этом заикнуться, как моментально вспоминают, что нечестивые горцы свиней едят, камням и деревьям поклоняются… Словом, замерзелые язычники! Здешние кадии вполне постигли русскую поговорку «закон, что дышло». И логику учили не по Аристотелю.

— А… можно мне жалованье взять вперед? Я отслужу!

— Тебе что, галатские гречанки уже наскучили? Не хватит твоего жалованья: разве на какую старую уродину. Молодая красивая рабыня стоит до шестисот пиастров — четыреста рублей на русские деньги! Это ж с ума сойти! В России ты купишь целую деревню в десяток дворов, с мужиками, бабами и ребятишками…

— Мне не надо с мужиками…

— А коли одних девок — то целый табун, и будешь в нем жеребцом! Не тем местом думаешь, Васятка! Все мозги на семя изошли! Возьми себя в руки и держи крепко — да не уд срамной держи, а сердце любострастное: уйми его, подбери сопли и поступай, как зрелый муж!

Парень, пристыженный выговором, вроде унялся; впереди уже маячили ряды, где продают рабов-мужчин и детей; но тут-то он и встал, будто грудью на оглоблю наткнувшись. Я глянул, закипая в раздражении — и тоже на секунду впал в паралич.

Полячка или русская, несомненно. Одна на весь базар среди смуглых темноглазых соседок, как белая голубка среди воронья. Прекрасна ликом; но если бы даже нет — она не создана для рабства! Стыд и отчаяние во взоре, и проблеск надежды в ответ на наше внимание… Крепким подзатыльником привел Василия в чувство, потом за шкирку его — и вперед! Под многоголосый девичий смех — к выходу. Со стороны выглядело так, будто строгий отец вразумляет излишне охочего до женского полу сына.

— Пустите!

— Молчи, дурак! Мы целы и на свободе, пока на нас внимания не обращают.

— Виноват, Эччеленца! Пустите, право: я уже в разуме.

— Точно?

— Точно.

— Смотри у меня!

Юноша одернул тесноватый в плечах камзол, поправил сползшую на нос шляпу, взглянул с опаской (не прибью ли я его сразу?) и вновь принялся за свое.

— Ваше… Синьор Алессандро, может все же выкупим девку? Хоть десять лет согласен без жалованья служить, за один корм!

— Экой ты кобель! Такой покупкой наведем на себя множество глаз, да и не можем мы выкупать каждую пленницу!

— При чем тут кобель?! И не надо каждую…

— А какую надо? На которую твоя похоть укажет?

— Никакая не похоть! Я, может, богоугодное дело хочу сотворить… Христианскую деву избавить от страданий!

— Ах ты, рыцарь, б…ь, на белом коне! Тогда найди постарше и поневзрачней, которую берут для работы. Красавица же, купленная за бешеные деньги — драгоценная игрушка. У нее будут и собственные комнаты, и личная служанка, и всяческое баловство и угождение, а чтоб ей плетку заслужить… Очень постараться придется!

— А душевные страдания?!

— Как у любой девицы, выданной за нелюбимого. Или вовсе за старика, вдовца какого-нибудь. Знаешь, таких сколько? О чем русские бабы песни поют?

Здравыми и разумными рассуждениями успокоив и Василия, и себя, занялся делами — но какая-то царапина в душе саднила. Поболела бы и зажила, мало ли в мире мерзостей, кои приходится терпеть. Однако глубокой ночью (не спалось, дьявол!) услышал приглушенный звяк в соседней комнате. Мне ли не знать, как звучит оружие?! Бесшумно соскользнул с постели, заряженный пистолет из-под подушки сам лег в руку… Дверь настежь, отскочить из проема… В струящемся сквозь окно лунном свете замер мой верный слуга, полностью одетый и примеряющий на пояс шпагу. Мою, между прочим, шпагу!

— Куд-да, сукин сын?! — Рукояткой пистолета ему промеж глаз.

Роняя стулья, секретарь грянулся на пол. На шум прибежал взъерошенный спросонья Марко, тоже с оружием в руках, следом его слуга с дубиной, а за их спинами — хозяин дома с масляным светильником и еще какие-то люди, тоже не с пустыми руками. Ажиотаж явно чрезмерный.

— Успокойтесь, друзья. Ованес-джан, у тебя в доме найдется крепкий чулан без окон, с запором снаружи? Мой человек провинился.

— Для гостя — все, что угодно! Прямо под лестницей. Сам разберешься, дорогой?