Кэсс Морган - Сотня (ЛП)

Глэсс опустилась на холодный пол в ванной комнате и быстро закрыла за собой дверь. Она заставила себя дышать, пытаясь сохранять спокойствие.

Ее желудок добился успеха, и Глэсс склонилась над туалетом как раз вовремя. Она заставила себя замолчать, слезы жалили глаза, потом откинулась на стену. Не было никакой возможности, что она встретит Уэллса на обеде, не смотря на то, что она чувствовала себя ужасно. Она тратила все свое время с Люком, и не была другом Уэллсу последнее время. Она скучала по нему. Он никогда, кажется, не обижался на ее слоистость, которая так или иначе заставляла чувствовать себя хуже. Особенно после того, что случилось с его матерью, и теперь Кларк, по-видимому, вела себя странно… Ей действительно необходимо застать его.

— Глэсс? — ее мать позвала с другой стороны двери. — Что там происходит?

— Ничего, — сказала Глэсс, пытаясь сохранять легкость в ее голосе.

— Заболела?

Глэсс тихо застонала. Их новая квартира не было частной. Она скучала по их старой просторной квартире с окнами, полными звезд. Она все еще не понимала, почему их пришлось понизить только потому, что ее отец сделал необычное и унизительное решение разорвать его брачный контракт и съехать.

— Я захожу. — Голос ее матери раздался с другой стороны двери. Глэсс поспешно вытерла рот и попыталась встать на ноги, но упала, потому что новая волна тошноты подступила к горлу. Дверь приоткрылась, и Глэсс увидела ее мать, одетую на вечернюю прогулку, несмотря на то, что был еще даже не полдень. Но прежде чем она успела спросить, куда ее мать так вырядилась, или откуда она вернулась, — глаза ее матери округлились, а лицо побледнело. Это было заметно даже под щедрым слоем румян. — Что случилось?

— Ничего, — сказала Глэсс, пытаясь вытряхнуть весь туман из головы, чтобы придумать объяснение, почему ее мать должна оставить ее наедине. Желудочные вирусы были большой редкостью на Фениксе, и каждый, кто заражался, был немедленно отправлен на карантин, — я в порядке.

— Тебя… — Соня оглянулась и понизила голос, который звучал смешно, потому что они были только вдвоем в квартире. — … тошнило?

— Да, но я в порядке. Я думаю, что я просто…

— О, Господи, — сказала ее мама, закрывая ее глаза.

— Я не больна, честно. Я не хочу, чтобы меня изолировали. Меня тошнило последние несколько недель, но меня перестает тошнить во второй половине дня.

Когда ее мать открыла глаза, она не выглядела менее обеспокоенной. Комната начала вращаться, а голос Сони становится все слабее, как будто она говорила откуда — то издалека. Глэсс едва могла расслышать ее вопрос. Кажется, она спрашивала, как часто такое случалось раньше.

Неожиданно, непонимание Глэсс превратилось в большой клубок страха. Она посмотрела на Соню и увидела весь тот ужас, отражающийся в глазах матери.

— Глэсс, — голос Сони стал хриплым, — ты беременна.

Посмотрев на лицо Люка, полное сочувствия и понимания, Глэсс почувствовала, что последние остатки ее самоконтроля стремительно тают.

— Мне очень жаль, — у нее перехватило дыхание, когда она попыталась сдержать плачь, — я должна был сказать тебе, просто… я не вижу причин для смерти обоих. И тебя, и себя. Зачем?

— О, Глэсс, — Люк протянул руку и крепко обнял ее. Она примостилась с благодарностью в его уже знакомые объятия, оставляя слезы на рукаве его формы охранника. — Я не могу в это поверить, — пробормотал он, — я не могу поверить, что ты сделала это все по — своему усмотрению. Я знал, что ты храбрая, но я никогда не думал… Что случилось? — спросил он наконец-то, и Глэсс знала, что он имел в виду. Кого он имел в виду.

— Он… — она сглотнула, пытаясь дышать. Казалось, что ее сердце вот-вот разобьется, не в состоянии задержать, как и горе, так и облегчение, которое вливалось в ее грудь. Наконец-то, она только покачала головой. Не было слов.

— Боже мой, — прошептал он, хватая ее за руку и туго обхватывая пальцами ее запястье, — мне очень жаль. — Вздохнул он. — Почему ты мне ничего не сказала ночью, когда сбежала? Я понятия не имел, — он закрыл глаза, как будто пытаясь отгородиться от воспоминаний.

— Ты был с Камиллой. Я знала, что она твой хороший друг, и я подумала… что ты, наконец-то, нашел ту, которая сделает тебя счастливым. — Глэсс улыбнулась и вытерла слезы, которые все еще текли по ее лицу. — Ты заслужил это, после того, как я оставила тебя.

Люк протянул руку, чтобы заправить прядь волос за ее ухо.

— Есть только один человек во всей вселенной, который сделает меня счастливым, и он сидит прямо здесь, со мной, — он смотрел на нее так, будто хотел ее всю выпить. — С того момента, как я увидел тебя, я знал, что этот человек не Камилла… она отличный друг, всегда будет ним, но это все, кем для меня она являлась, и я сказал ей. Я сказал, ей, что люблю тебя, Глэсс. И никогда не переставал любить. И никогда не перестану.

Он наклонился и коснулся губами ее губ, сначала легко, как бы давая шанс повторно познакомиться. На мгновение она почувствовала момент первого поцелуя снова. Но этот момент был всем, что потребовалось.

Он прижал Глэсс, ее губы приоткрылись. Она смутно осознавала, что его руки запутались в ее волосах, что они скользили по ее спине, притягивая к себе, что его вторая рука обвила ее талию.

Наконец-то, Глэсс отодвинулась и оторвала свои губы от его.

— Я люблю тебя, — прошептала она, отчаянно нуждаясь сказать это.

Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, — пульсировало в ее теле, когда Люк улыбнулся и притянул ее обратно к себе.

Было около полудня, и Кларк ушла уже несколько часов назад. Одна из девочек из Аркадии заметила ее в зарослях рано утром, и Уэллс кое-как сдержался, чтобы не побежать за ней. Боль от идеи оставить ее по собственной воле была равна боли от удара под дых. Но он должен был признать, что из всех людей в этом лагере одна Кларк знала, как позаботиться о себе. Он так же осознавал, насколько это сейчас важно — найти потерявшиеся медикаменты. Только вчера они вырыли новую могилу.

Он уже бродил фактически по кладбищу, которое было на противоположной стороне поляны. За последние несколько дней, Уэллс сделал немного деревянных меток, чтобы разместить их в середине каждой насыпи, это он помнил со старых фотографий. Он хотел вырезать еще имена на крестах, но знал имена только троих из пяти детей, спящих под землей, и это было бы неправильно оставлять остальных безликими.

Он вздрогнул и развернулся к могилам. Сначала похороны погибших были противны ему, но, казалось, не было больше никакой альтернативы. Мысль о сжигании тел была еще хуже. И хотя сам факт освобождения душ таким образом подразумевал, что их путь в космос был куда приятнее, все же было что-то обнадеживающие в сборе погибших вместе. Даже после смерти они не были одиноки.