Борис Орлов - Джокер Сталина

– Батарея! – во всю мощь молодых легких заорал командир батареи. – Прицел прежний, три снаряда беглым! Огонь!

На батарее снова заревело и загрохотало, стволы изрыгнули огонь. Сошник лафета второго орудия вырвался из земли, и гаубица откатилась назад, распугивая отскакивающий в стороны расчет. А где-то далеко разлетелся в куски сарай, в который польские жолнежи затащили аж целых два пулемета и прижали к земле красноармейцев двадцать девятого стрелкового полка.

Почти одновременно с уничтожением сарая, который командир двадцать девятого незаслуженно назвал дзотом, раздалось рычание двигателей и на поле выползли танки. Два десятка Т-26, из которых половина – однобашенные, пушечные.

Бронированные машины, кренясь и раскачиваясь, медленно ползли по перепаханному снарядами полю. Внезапно один двухбашенный двадцать шестой остановился. Что, у поляков противотанковая артиллерия нашлась? Нет – слава Марксу! – просто застрял, зараза. Экипаж не торопился вылезать из вставшей машины: а ну как у жолнежей не только в сарае пулеметы были?..

Нестройное «Ура!» огласило окрестности, и двадцать девятый полк поднялся в атаку. Красноармейцы плотными цепями двинулись следом за машинами. Хотя польские пулеметы и замолчали, а бежать по полю все-таки страшновато. А за танками хоть какая-то, а защита. И в цепи, где буквально плечо товарища ощущаешь – полегче, чем в одиночку, да перебежками…

Машины приданного дивизии танкового батальона, осторожно нащупывая дорогу, медленно продвигались вперед. Согласно новым наставлениям, экипажи старались не оторваться от пехоты, а потому атакующие двигались поистине «черепашьим шагом». Изредка то один, то другой пушечный танк останавливался, и тогда раздавался звонкий удар сорокопятки. Впрочем, танкисты чаще всего лупили в белый свет как в копеечку: оптика на танках стояла отвратительного качества, а подготовка расчетов в основном сводилась к поражению раз и навсегда известных мишеней на полигоне. Но своей стрельбой они поднимали боевой дух стрелков – каждый выстрел цепи встречали восторженным ревом.

Когда до польских окопов оставалось не более двухсот метров, грянул винтовочный залп. Человек пять наступающих безмолвно рухнули, а еще один дико заорал, зажимая простреленное бедро. Это о себе решительно заявили поляки, которые вовсе не собирались переходить на сторону «братьев по классу». Ожил станковый пулемет и, захлебываясь тарахтением, разом опрокинул десяток красноармейцев. Цепи залегли, а танки бестолково задергали башнями, отыскивая цели.

Внезапно один из двухбашенных «двадцать шестых» рванулся вперед, рыча обоими пулеметами. Он подлетел к траншее, намереваясь, как видно, встать поперек и чесануть свинцом вдоль окопа. Во всяком случае, именно так рекомендовал использовать эти «двухголовые» машины недоброй памяти маршал Тухачевский, расстрелянный год с лишним тому назад.

За что конкретно прислонили товарища Тухачевского к некрасивой стенке, никто из красноармейцев не знал наверняка, но за то, что случилось с двухбашенным Т-26, попытавшимся претворить в жизнь гениальные идеи гениального маршала, они бы сами шлепнули его, не рассуждая и не задумываясь. Танк не успел даже наползти на бруствер перед траншеей, как в него полетели бутылки с бензином, к которым были примотаны ручные гранаты. Через мгновение он уже пылал чадным пламенем, а из люков свешивались убитые танкисты, которые пытались было вырваться из огненной западни…

Остальные танки открыли по польским позициям ураганный огонь, но вряд ли он был достаточно эффективен: во всяком случае, командир двадцать девятого стрелкового майор Сучков приказал, не отрываясь от стереотрубы:

– Связь с артиллерией, живо! – и через несколько секунд уже орал в трубку «унты»: – Береза! Береза! Прижми зеленых! Пулемет, ориентир – сухое дерево!..

Через пару минут снова завыли гаубичные снаряды и после шестого залпа польские пулеметчики замолчали. Красноармейцы опять пошли в атаку: с КП полка было видно, как по цепи бегают ротные взводные, где – матом, а где – и пинками, поднимая залегших бойцов.

Танки подошли к линии окопов еще метров на сто и остановились, справедливо опасаясь новых бутылок с бензином. Но теперь бойцы двадцать девятого полка уже сами рванулись вперед бегом. Дико вопя: «За Сталина!», «За Родину!», «Бей ляхов!», они штормовой волной обрушились на головы уцелевших польских легионеров, и в траншеях завязалась рукопашная. В ход пошли штыки, саперные лопатки, ножи…

Примерно через полчаса все было кончено. Майор Сучков бодро докладывал в дивизию о том, что первая задача – взломать польскую оборону выполнена, и он приступает ко второй – выдвигается вперед и перехватывает дорогу Сарны – Костополь. По полю суетливо бежали санитары, тащившие в тыл раненых, а в прикомандированный к полку взвод НКГБ гордые победой красноармейцы вели пленных. Сучков с удивлением увидел, как прямо к командному пункту полка боец в разорванной до пупа гимнастерке подгоняет штыком блестящего польского офицера.

– Во, товарищ майор! – сообщил красноармеец, бесцеремонно пхнув поляка в спину, да так, что тот буквально пробежал несколько шагов, прежде чем сумел затормозить. – Поляк. Полком вроде командовал. Все бубнил: пулковник, мол, пулковник. А нам на инструктаже говорили, что по-ихнему «пулковник», а по-нашему – «полковник», значит…

– Молодец… – Сучков постарался вспомнить фамилию бойца и, наконец, ему это удалось: – Молодец, Беляев! Сам взял, или кто помогал?

– Я поднял руки, – неожиданно подал голос поляк. – А ваш солдат ударил меня в живот прикладом, а потом несколько раз тыкал штыком в спину. Я протестую против такого безобразного обращения с пленным.

Боец Беляев взирал на поляка с таким изумлением, словно заговорила его трехлинейка. Но почти сразу же взял себя в руки:

– Товарищ майор, а то, что он за револьвер схватился, это как? Я ж его тогда прикладом и двинул. Он уже опосля руки-то поднял…

– Слово офицера, что ваш солдат искажает действительность, – настаивал поляк. – Я, полковник Адам Бжезинский, утверждаю, что сдался в плен добровольно…

Но коса нашла на камень. Беляев аж застонал от обиды:

– Товарищ майор, ну вот честное комсомольское, врет же, вражина…

Сучков тут же прервал препирательства, спокойно сообщив:

– Слово комсомольца против слова офицера? Ну, господин Бжезинский, я так полагаю: вы как представитель эксплуататорского класса правду говорить не можете по определению. Товарищ же Беляев как комсомолец принципиально презирает всякую неправду. Так что, лях, засунь себе свои жалобы знаешь куда? Вижу, что знаешь… Так, уведите его, пусть прикомандированные допросят. Товарищ Прохоров, – обратился он к своему начальнику штаба, – поприсутствуйте при допросе. Уточните заодно: какие части у поляков могут нам встретиться?